— Пейте, — сказал он. — И я с вами. У меня сын ушел. Позавчера еще. Когда стреляли на улицах. А сегодня передали: партия берет власть непосредственно…
— Партия… — пробормотал я и в два глотка опустошил стакан. Партия… Ах, суки…
— Жена на курорте, — сказал он. — Вчера звонила. Сутки дозванивалась. Я ей не сказал. Сказал, что все нормально.
— Суки позорные.
— Я бы пошел — вместо него. Но я не знаю, куда надо идти.
— Никуда не ходите. Это все провокация. Очень подлая провокация.
— Я понимаю. Только я все равно бы пошел. Может, еще пойду.
— Не надо. Скорее всего, обойдется.
Он покачал головой.
— Они разливали бензин по бутылкам, — сказал он. — В гараже еще целый ящик. Они бы пришли за ним…
— Можно? — я кивнул на приемник.
— Да, конечно…
На всех диапазонах был дикий вой. Только на коротких, на четырнадцати метрах, пробивалась то ли морзянка, то ли цифровые группы, да на длинных царила тишина. Не было даже Вагнера.
— Эти тоже молчат, — вздохнул хозяин. — Наверное, нечего сказать…
И как бы в ответ в приемнике зашуршало, защелкало, потом непрофессиональный, недикторский, но довольно сильный голос произнес: «Внимание. Господа, всем внимание. Через несколько минут будет передано важное сообщение. Ахтунг, ахтунг. Нах ейнигер цайт…»
— Вас как зовут? — спросил хозяин. — А то неловко как-то…
— Игорь.
— Хорошее имя, — похвалил он. — В нынешних условиях особенно хорошее. А меня Герберт. В честь Уэллса. Родители увлекались. Сашке отчество досталось — все думают, что он дейч. Говорил ему: смени…
— Не хочет?
— Не хочет, мерзавец.
— Ну и правильно.
— Это сейчас правильно…
«Не отходите от приемников. Через одну-две минуты будет передано важное сообщение…»
— Коррумпированное правительство низложено, власть переходит в руки партии, всем сохранять полное спокойствие… — предположил я.
— Скорее всего, — согласился Герберт. — Ничего смешнее уже не выдумать. Хотя нет, почему же…
Если бы я смотрел на окно, то, наверное, ослеп бы, как ослепли в свое время Рыбаков и двое его ребят, их каким-то чудом, через Красный крест, выцарапали у короля Бехруза, я помню их лица: бронзовый загар с розовыми рубцами там, где сошла кожа, и неподвижные, обесцвеченные, вареные глаза… но я смотрел на приемник, а Герберт смотрел в стакан, он наливал вино, и в этот момент все вдруг превратилось в негатив: черное окно стало ослепительным, белый холодильник — черным, рука Герберта — тоже черной, а бутылка — прозрачной… В следующий миг я прижимал Герберта к полу, зажмурив изо всех сил глаза и ожидая испепеляющего жара, и в то же время автоматически вел счет секундам: семь… восемь… девять… десять… одинна… И тут врезало.
Впрочем, я ожидал большего. Я ждал — кувалдой по голове, и долгий звон в опустевшем черепе… оказалось: тугой толчок, металлический протяжный удар и сходящий на нет далекий вой… впрочем, в ушах все равно была вата, и что говорил Герберт, я не слышал. Он что-то говорил, кричал. Сиди, крикнул я, сейчас! Я встал на ноги и повернулся к окну.
В половине окна стекло уцелело, и там отражался холодильник, а на нем приемник со светящейся шкалой, но я никак не мог понять, что это шкала, и смотрел на нее, как баран, ничего не понимая… потом все-таи понял и смог перевести взгляд наружу, в темноту. Сквозь лиловые пятна проступила красная точка, я сощурился: действительно, красная точка, похожая на огонек тлеющей сигареты — в небе, невысоко, неподвижно.
Потом от нее полетели искры, вверх и вбок, погасли, полетели снова сноп искр… Это Измайловская игла, сказал рядом Герберт. Это взорвали Измайловскую иглу…
Я покрутил настройку приемника. Не было слышно даже несущей волны. На коротких… на коротких по-прежнему вой и скрежет. Взорвали, сказал Герберт, надо же… Он тяжело, боком опустился на стул и вдруг затрясся. Глаза у него были закрыты, рот свело, руки вцепились в край столешницы мертво, как якоря. Кажется, он что-то говорил, но на волю прорывались лишь искореженные лающие звуки. Я сунулся в холодильник: там стояла еще одна бутылка вина. Нашел чайную чашку, налил до краев, поднес ему ко рту. С трудом, расплескав половину, он выпил вино. Чуть обмяк. Ничего, сказал я, все это ничего… пойдемте, я вас положу. Он дал увести себя в комнату, показал на диван: здесь. Он был слабый, как столетний старик. Разберетесь тут, что и как, сказал он, вон — комната сына, там и ложитесь…
Я прибрался на кухне и даже помыл уцелевшую посуду. Выстирал и развесил свою одежду. Просто постоял у окна. Игла полыхала, как свечка. Взрывом ей, похоже, срубило вершину, и образовалась труба, набитая всякой горючей и полугорючей дрянью. Потушить такой пожар невозможно. Надо просто ждать, когда все выгорит. Да, а взрыв-то был, по всей видимости, мини-ядерный: скажем, рентгениевая бомбочка двадцатитонного эквивалента…
Ровно в пять часов раздался звонок в дверь, и голос в динамике сказал:
— Папка, открой, это я.
16.06.1991. 11 час.
ул. Паулюса, 7/11, кв. 7
Сквозь сон я видел: Герберт стоит в дверях и смотрит на этот табор, смотрит долго-долго, и глаза у него при этом… Умереть можно за такие глаза. В комнате сильно пахло гарью, пылью, бензином, табаком, потом — не было у них ни сил, ни времени отмываться… они повалились на брошенные на пол одеяла, как срезанные одной очередью. Семь человек: пять мальчиков и две девочки, лет по пятнадцать-семнадцать, не больше. Команда… Щенячья бригада.