Но если во мне сгорели чужие программы, то какого черта я лезу в пекло, вместо того, чтобы лечь на дно… хотя бы в том же глатце? Не знаю…
Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и… Кто не со мной, тот про… Спит гаолян…
Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он видел все, а я нет. Я видел только его, да справа невдалеке белело лицо Терса и его поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее, но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись, сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я пристегнулся, что-то мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а только спиной, винты над головой, шелестя, погнали воздух, наконец, летчик отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по кочкам, все дольше зависая в воздухе, и, наконец, полностью оторвался от земли.
Меня прижало к сиденью, мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо мной раскинулось море огней. Костры, тысячи костров, группами, россыпью, по одиночке — вправо, влево, вперед до горизонта. Потом все накренилось, развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина, и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на горизонте, доходя до высоких легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда и лежал наш путь.
16.06.1991. 02 час. 30 мин.
Люблино, ул. Паулюса, 7/11, кв. 7
Пятясь, пятясь, пятясь, скребя ребрами по стене, я добрался до угла. Ослепленный и высвеченный, я был как на ладони, но они почему-то не стреляли. И только когда я, загремев водосточной трубой, рванул за угол, ударил одиночный выстрел. Трассирующая пуля огромным бенгальским огнем размазалась по асфальту и врезалась в стену дома напротив. И тут же забухали сапоги. У меня было полсекунды форы и легкая обувь, им нужно было пробежать на полсотни метров меньше. Спасло меня то, что впереди замелькали фонарики, и те, которые гнались за мной, не стали стрелять, чтобы не попасть в своих. То есть пальнуть-то они пальнули, но в воздух, я даже полета пуль не слышал. Подворотня справа… проходной двор… еще подворотня… через забор… подво… Все. Ворота закрыты. Пришли. Спрятаться в подъезде? Заперто. Свет в окне на третьем этаже. Пять этажей, пятнадцать кнопок на щитке, окно левее лестницы — скорее всего, седьмая квартира. Я вдавил кнопку. «Сашка?» — тут же спросил низкий голос. «За мной гонятся солдаты, — сказал я. — Впустите, пожалуйста». Замок щелкнул. Я толкнул дверь и мгновенно оказался в подъезде, и захлопнул ее за собой, и привалился к двери изнутри. Сапоги… сапоги… сапоги… не заметили… не заметили… не заметили… Дверь подергали, потолкали — без особого, впрочем, рвения. «Открыто, господин сержант!» — закричал кто-то вдалеке. Кричали по-немецки, но с сильным акцентом. Сержант… Французы? Вроде бы не было французских частей… впрочем, все смешалось в семье народов… На крик побежали. «Брать живым!» — начальственный голос. Живым так живым, кто бы возражал…
На третий этаж я поднимался, наверное, полчаса. Было абсолютно темно. Как в пещере. Как в фотолаборатории. Как у негра в жопе.
— Вы ранены?
Впустивший меня человек стоял в дверях своей квартиры, я видел его силуэт на серо-синем.
— Нет, я цел, — сказал я. — Спасибо. Вы меня спасли.
— Похоже, вы удирали от них по канализации, — сказал он, потянув носом.
— Хуже. Я прятался в отстойнике.
— Вода есть, хоть и не очень горячая. Вот сюда, направо. И не зажигайте свет — окно выходит во двор.
Отмываясь, я извел большой кусок табачного мыла. Все равно казалось, что от меня разит, как от козла. Одежду я замочил в содовой пасте. Сумку просто обмыл, внутрь говно не попало. Хозяин дал мне пижаму.
— Перекусить? — предложил он.
— Если можно.
— Можно.
Кухня было освещена своеобразно: шкалой включенного приемника. Света было достаточно, чтобы видеть, как хозяин ставит на стол сыр, хлеб, коробку с картофельной соломкой, бутылку вина.
— Мяса я не ем, — сказал он. — Поэтому не держу. Так что не обессудьте…
— О, господи, — только и смог сказать я.
Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею — не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил:
— Значит, вы были у отстойников?
— Да, — сказал я, помедлив.
Сколько-то минут мы молча ели. Я вдруг почувствовал, что пьянею — не столько от легкого, кислого вина, сколько от покоя и еды. Потом он спросил:
— Значит, вы были у отстойников?
— Да, — сказал я, помедлив.
— И вы… видели?
— Да.
Я видел. Из двух армейских крытых грузовиков в отстойник сбрасывали трупы. И я это видел. Но засекли меня не там. Засекли меня просто на улице: то ли ноктоскопом, то ли по запаху.
— Значит, все это правда…
Он налил вино в стаканы.
— До часу ночи еще было что-то слышно, — он кивнул на приемник. Приемник был старый, но очень хороший: «Полюс». — Еще что-то пробивалось. А с часу… Армейские глушилки. Вы их видели, наверное. Такие фургоны, похожие на цистерны…
Тут он был не прав, армейские глушилки на цистерны не походили, это были обычные крытые прицепы с телескопической мачтой, наподобие тех, с которых ремонтируют уличные фонари и прочее. Но возражать я не стал. Собственно, вся моя надежда и была — на эти фургоны…