Крылось в облике Вьясы нечто, вызывающее в сознании давний образ Рамы-с-Топором, сурового гуру — в самом начале обучения, когда учитель все еще чувствовал себя отщепенцем, одним против всех, он смотрел также. Готовясь в любую секунду ударить и втайне надеясь, что не придется.
И еще: когда Вьяса громогласно сообщил, что ему приспичило выйти по нужде — Гангея на удержался и выглянул в щель, провожая сына взглядом. Тот, забыв о личине, шел ровно, почти степенно, разо перестав горбиться и подпрыгивать как одержимый, со спины он и вовсе походил на обычного взрослого мужчину, озабоченного поисками укромного уголка.
До возвращения Вьясы обезьянка нервничала и поминутно дергала Гангею за край одежды. Даже есть перестала.
— Далекий от сути появления и исчезновения обречен удивляться, — пробормотал наследник, цитируя любимое изречение того самого брахмана-советника, который спал сейчас в лагере сном праведника.
И позавидовал старцу: далекий не только «от сути появления и исчезновения», тот был сейчас далек и от прочих земных горестей.
— Ошибочка! — скрипнуло от двери. — Тот, кто не способен постигнуть возникновения и гибели существ, может позволить себе удивляться по-детски, разумный же забыл про удивление. Чему тебя учили, папулька? Баб портить?!
Вернувшийся Вьяса гулко хлопнул себя по животу, упал на четвереньки и поскакал к Кали, преисполненной ликования.
— Вот за это его и кличут Вьясой, — тихо шепнула женщина, склоняясь к самому уху Гангеи. — Сам Опекун Мира имя даровал. Отцу снова сон был: являлся Вишну, говорил — сын Спасителя мудрее мудрых, в материнском чреве все Веды с коментариями изучил! Я, один из Троицы, и то к нему беседовать прихожу, послушать, как он святые писания по-своему расчленяет… Зовите теперь подвижника Вьясой-расчленителем! Рыбаки-то его поначалу Черным Островитянином прозвали… да и по сей день зовут.
— Черным Островитянином? — переспоросил Гангея.
На благородном языке это звучало как «Кришна Двайпаяна». И из тишины прошлого, где плыл челн и рождались дети, растущие не по дням, а по часам, донесся еле слышный голос Рамы-с-Топором, аскета и матереубийцы:
«Только шиваиты знают правду: все смертные аватары Опекуна — или те, кто предрасположен к этому, — носят одинаковые имена. Иногда это прозвища. Кришна, то есть Черный, Кали, то есть Темная, или… или Рама, что значит Вороной».
Кришна Двайпаяна, Черный Островитянин, он же Вьяса-Расчленитель, сын Спасителя для всех, кроме матери и отца.
Кришна Двайпаяна, Черный Островитянин, он же Вьяса-Расчленитель, сын Спасителя для всех, кроме матери и отца.
Настоящего отца.
— Не скучай, папулька. — Янтарный взгляд Вьясы проникал в душу и даже глубже. — Брось грустить, бывает хуже! Ты радуйся тому, что я тебя не люблю гораздо меньше, чем всех остальных. Почти как маму…
И наследник изумленно ощутил: в хижине пахнет сандалом. Как же он раньше не заметил…
* * *
— За что мне это? — спросил ты уже в челне. — Я нарушил долг кшатрия? Не чтил учителей своих? Посягал на женщин во время месячных очищений? Изнасиловал девственницу?! За что?!
Кали прижалась к твоему бедру и пронзительно заскулила.
Сатьявати мерно работала веслом.
— Не знаю, — ответила она после долгой паузы, когда рожденная твоим вопросом обида улеглась в женской душе рядом с другими обидами прошлого. — Знаю только, что у меня никогда не было месячных очищений. За всю мою жизнь. Значит, такого греха на тебе нет.
— Этого не может быть, — сказал ты.
— Да, — согласилась женщина. — Не может. Но — есть. Наверное, все дело в том, что я не знаю, кто я… впрочем, кем бы я ни была, я — не человек.
— Ну и что? — спросил ты. — Я тоже не человек… не совсем человек.
— Ты?!
— Я. Ведь я — Гангея. Дитя Ганги.
3
Челн теперь двигался наискось течения, и Гангея хотел было забрать весло у Сатьявати, но та отрицательно покачала головой. Лодка шла на удивление легко, хотя со стороны могло показаться, что молодая женщина не прилагает к этому почти никаких усилий.
Про ездовые мантры здесь вообще речи не шло — в последнем Гангея был уверен.
— Если бы я узнал обо всем раньше!.. О тебе, о сыне…
— Что было бы тогда?
— Не знаю. Наверное, я бы приехал… да, я вернулся бы сюда и взял тебя в жены!
— А что изменилось сейчас? Ты узнал, ты вернулся, и я рядом с тобой! Еще не поздно!
Небо на востоке плавилось ожиданием рассвета — впрочем, ночь по-прежнему царила над землей, и Заревой Аруна, возничий Солнца, еще только протирал заспанные глаза.
— Поздно, — слова рождались трудно, их приходилось насильно выталкивать из уст. — К тебе сватается мой отец, раджа Шантану. Я не могу встать на пути у отца.
— Но ведь раджа отказался принять условия МОЕГО отца! А ты волен согласиться… Или тебе что-то мешает?
Движения Сатьявати без видимой причины замедлились, весло все реже погружалось в воду, черты лица сковала чуждая рыбачке-подкидышу отрешенность — но тем не менее челн продолжал двигаться с прежней скоростью.
— Мешает, Сатьявати. Я уже сказал… Что с тобой?! Тебе плохо?!
Молодая женщина не ответила. Судорога пробежала по ее гибкому телу, дерзкими пальцами проникая в тайные глубины, вынуждая каменным изваянием застыть на корме, уронив весло себе на колени. Смуглая кожа словно покрылась налетом пепла, глаза Сатьявати изумленно распахнулись, и в их глубине мало-помалу стали разгораться зеленоватые сполохи — берилл такого цвета рудознатцы Восточных Гхат зовут «кошачьей искрой».