— Благодарю тебя, о тигр среди отшельников, изобильный подвигами… — поспешила Амба выразить свою признательность, но Парашурама пропустил ее слова мимо ушей, продолжая размышлять вслух:
— Если же он и тогда откажется… Я мог бы сразиться с ним, но в свое время, отомстив кшатре за смерть отца, я поклялся: не браться более за оружие, кроме как для защиты собственной жизни либо по просьбе благочестивых брахманов…
И аскет выразительно посмотрел на седого Хотравахану.
— Что ж, в таком случае, мы просим тебя об этом, благородный Рама, — спокойно ответил понятливый старец.
— Да будет так, — кивнул подвижник.
* * *
— К вам гонец, повелитель!
— От кого?
— Говорит, что от вашего учителя, славного Парашурамы — его ученик Акритаварна.
— Пусть войдет.
Гангея еле дождался окончания приветственной церемонии, длившейся на этот раз нестерпимо долго.
— Наш общий гуру, известный в трех мирах Рама-с-Топором, достойнейший из дваждырожденных, желает видеть тебя, Гангея, — орлиный взор ученика колол глаза, и Грозному стоило большого труда выдержать этот взгляд.
Гонец раздражал регента: и тем, что происходил из упрямых горцев-кират, которых назвать барбарами мешала только милость Шивы, и подчеркнутой независимостью, и первыми же словами «Наш общий гуру…»
Ревнуешь, Грозный?!
— Учитель не сказал тебе, по какому поводу он призывает меня?
— Сказал. По поводу судьбы царевны Амбы, которую ты опозорил.
— Я? — искренне удивился регент, и серьга в ухе Грозного кроваво сверкнула. — Она просила меня отпустить ее к жениху — я и отпустил!
— Об этом ты будешь говорить с гуру. Я здесь только для того, чтобы передать его волю.
— Хорошо. Когда и где?
— Через полтора месяца, на Поле Куру, возле того ашрама, где ты проходил период брахмачарьи.
— Передай Раме — я приеду.
Дряхлая мартышка в алой головной повязке, с ожерельем из миниатюрных черепов на поседевшей груди, всю аудиенцию продремав на подлокотнике кресла, неожиданно проснулась. И, сердито вереща, устремилась за гонцом.
У самых дверей Акритаварна оглянулся через плечо, и мартышка, словно с размаху налетев на стену, жалобно взвизгнула, покачнулась и упала на пол. Гонец молча вышел, а регент, соскочив с кресла, подбежал к неподвижной обезьянке.
Гонец молча вышел, а регент, соскочив с кресла, подбежал к неподвижной обезьянке.
Кали была мертва. И в ее стеклянных глазах стыла совсем человеческая укоризна:
«Что же ты, хозяин?..»
— Ублюдок [59] ! — с ненавистью прошептал Гангея вслед скрывшемуся за дверями гонцу.
Глава XIV
СВОБОДА НАЧИНАЕТСЯ СО СЛОВА «НЕТ»
1
Двое стояли у обгорелого баньяна.
Черная пятерня с бессилием отчаяния тыкала в небо, словно пытаясь выцарапать глаза Сурье-Солнцу, и прошлое спотыкалось, бродя вокруг двоих — вокруг быка и кобры, кшатрия и брахмана, ученика и учителя… Но от лезвия Топора-Подарка тянуло ледниками Химавата, а рубин в серьге блестел запекшимся сгустком, и прошлое боялось подойти ближе.
Рубин и топор — это было настоящее, и оно не терпело соперников.
А на все десять сторон света от дерева, испепеленного по глупости, раскинулось Поле Куру. За последнее время священных криниц здесь стало гораздо больше, и возле каждой гомонили паломники, напрочь забыв про обряды или возлияния. Еще бы! Слухами земля полнится и ими же расшатывается…
«Грозный убил тысячи царей-женихов в Бенаресе, и теперь война неминуема!» — взахлеб кричали у криницы Лотосов, где одно омовение стоило десятилетнего подвижничества.
«Регент Хастинапура тайно прелюбодействовал с царевной по имени Мать и не захотел отдавать ее своему брату!» — вторили у криницы Предков, где полагалось за упокой лить святую воду из кувшинчика, держа его, что называется, «через руку».
Достаточно было налить вино в гостях таким же образом, чтобы хозяева дома заподозрили тебя в сглазе и вытолкали взашей!
«Глупости! — возражали у криницы Змеиного Яда те, кто хотел избавиться от страха перед чревоходящими. — Отдать-то он девку отдал, да только Дважды Блестящий губу скривил: не желаю, дескать, чужими путями шастать! Вот и пришлось гнать не свою Мать! Ишь, как складно выходит! Запомнить, что ли?»
«А девка не будь дура прямиком к Раме-с-Топором: заставь ученичка на мне жениться или отправь в ад!» — хором утверждали у Прудов Рамы, где давно уже вместо крови текла обычная вода.
«Быть грозе!» — соглашались от криницы Всадников до криницы Собачьей Шерсти.
— Быть грозе!.. — эхом гуляло по всему Полю Куру, и Трехмирье гудело гонгом — видать, и впрямь быть грозе…
Но по очереди замолкала то одна криница, то другая, едва неподалеку останавливалась пышная процессия под знаменами цвета снежных шапок Гималаев. Захлопывались рты, глаза неотрывно следили за чубатым великаном с серьгой в ухе, а умные головы уже смекали, о чем можно будет посудачить, когда мы, простые люди, останемся сами, без свидетелей!
Точно так же, как обойдутся вскоре без свидетелей они — двое у обгорелого баньяна.
И прошлое шелудивой собакой станет бегать вокруг, скуля.
2
— Ты очень изменился, малыш… Совсем большой стал. Такой большой, что мне, смиренному аскету, боязно стоять рядом с тобой. Все время хочется вознести хвалу и начать просить о чем-нибудь!