После чего плеснул себе в лицо пригоршню-другую ароматной воды и обернулся.
Такого ужаса, какой полыхал в миндалевидных глазах апсары, я не видел со времен уничтожения Вихря. Проклятый червь… впрочем, речь не о нем.
Моя улыбка дела отнюдь не поправила. Скорее наоборот. Апсара по-прежнему стояла, зажимая рот ладонью, и глядела на меня, как если бы я только что на ее глазах засунул обе руки по локоть в человеческий труп.
— Ну, чего уставилась? — с нарочитой грубостью бросил я. Любого из дружинников гроза в голосе Владыки мигом привела бы в чувство, апсара же совсем потеряла дар речи и только часто-часто заморгала, указывая попеременно на меня и на злосчастный фонтанчик.
— В-в-в… — дрогнули пухлые губы, предназначенные исключительно для поцелуев и любовных восклицаний. — В-в-владыка!.. Вы умылись!..
Сердоликовое ожерелье на ее шее брызнуло россыпью оранжевых искр — и в испуге погасло.
— Умылся, — воистину сегодня моему терпению не было предела. — И сейчас еще раз умоюсь. Тебе это не по вкусу, красавица? Ты предпочитаешь грязных владык?!
— Нет, господин, — кажется, она мало-помалу стала приходить в себя. — Просто… раньше вы никогда этого не делали!
Теперь настала моя очередь разевать рот и застывать столбом.
— Не делал? Ты уверена?!
— Разумеется, господин! Сами знаете: грязь не пристает к Миродержцам, к таким, как вы. Умываться?.. Ну разве что при посещении кого-то из смертных, когда вам поднесут «почетную воду»! И то вы больше вид делали…
— А так никогда?
— На моей памяти — никогда, господин!
Я задумался.
Странно. Поступок еще минуту назад казался мне совершенно естественным, но слова апсары совсем сбили меня с толку. Действительно, сосредоточившись, я не мог вспомнить ни одного случая утреннего умывания. Омовения — да, но омовение вкупе с тесной компанией в водоеме, под щебет пятиструнной вины и ропот цимбал… Это скорее церемония, радующая душу, чем потребность в чистоте. А ополоснуть лицо, чтобы сбросить дрему и вернуть ясность взгляда заспанным глазам… Нет, не помню. Хотя мало ли чего мы не можем вспомнить только потому, что давно перестали замечать мелочи обыденности?
Так и не придя ни к какому выводу, я игриво ущипнул апсару за обнаженную грудь, рассмеялся, когда она всем телом потянулась ко мне, и двинулся дальше.
У лестницы, ведущей на первый этаж, облокотясь о перила балкончика, стоял величественный старик. Несмотря на жару, облачен он был в складчатую рясу из плотной кошенили и украшен цветочными гирляндами — шедевр ювелиров, от живых и не отличишь! Космы бровей вздымались снеговыми тучами над Химаватом, узкий рот был скорбно поджат, как обычно, а обвислые щеки в сочетании с крючковатым носом делали старца похожим на самца горной кукушки.
Брихас, Повелитель Слов, великий мудрец и мой родовой жрец-советник, которого я в минуты хорошего настроения звал просто Словоблудом.
Он не обижался.
Он вообще никогда не обижался.
Может, потому, что был существенно старше меня и любого из Локапал-Миродержцев — а это, поверьте, много значит.
— Я счастлив видеть Владыку в добром расположении духа. — Уж с чем, с чем, а со словами Брихас обращался легко и непринужденно. — Душа моя переполнена блаженством, и осмелюсь доложить: во внутреннем дворе достойнейшие из бессмертных риши [2] уже готовы совершить обряд восхваления. Соблаговолит ли Владыка присутствовать?
Что-то в голосе жреца насторожило меня. Словно, повторяя заученные фразы, Словоблуд исподволь присматривался ко мне. И не как пугливая апсара. Скорее как присматривается отец к внезапно выросшему сыну или даже как мангуста — к замершей в боевой стойке кобре.
— Соблаговолит ли Владыка присутствовать? — вкрадчиво повторил Брихас. — Тогда я озабочусь, чтобы сюда доставили одеяния, достойные…
Переполнявшее его душу блаженство отчетливо булькнуло в глотке, заставив дернуться костистый кадык.
— Не соблаговолит, — я улыбнулся, отбрасывая странные подозрения, и еще подумал: не часто ли я улыбаюсь за сегодняшнее утро?
— Тогда я велю мудрым риши начинать не дожидаясь?
— Валяй! Только предварительно прикажи выяснить: почему при моем пробуждении молчали гандхарвы?
— Увы, Владыка, — накажи истинно виновных, но пощади покорных чужой воле! Гандхарвы молчали согласно моему приказу…
— Причина? — коротко бросил я.
— Вчера Владыка был раздражен зрелищем Великой Битвы на Поле Куру, длящейся уже две недели, и лег спать, оставаясь гневным. Поэтому я и рискнул отослать певцов-гандхарвов, предполагая, что по пробуждении…
Все было ясно. Предусмотрительный советник решил убрать безвинных певцов из-под горячей руки господина. Можно было выкинуть из головы нелепые подозрения и обрадовать своим появлением кого-нибудь еще, кроме пугливой апсары и достойного Брихаса.
Все было ясно, ясно и безоблачно. И все-таки: когда я побежал вниз по ступенькам, укрытым ворсистым ковром, так и не дослушав до конца объяснения Словоблуда, — жрец сверлил мне спину пристальным взглядом, пока я не свернул во внешний двор.
Я чувствовал этот взгляд.
И все-таки: когда я побежал вниз по ступенькам, укрытым ворсистым ковром, так и не дослушав до конца объяснения Словоблуда, — жрец сверлил мне спину пристальным взглядом, пока я не свернул во внешний двор.
Я чувствовал этот взгляд.