Что касается замужества, то этот вопрос ее не занимал не потому, что не имел для нее никакого значения. Просто она считала, что он решится сам собой и спешить некуда. А если и надо было спешить, то совсем в других делах, но тут уже не все зависело от нее.
Пламен, казалось, был того же мнения, что и она, о брачной церемонии. По крайней мере, целый год делал вид, что он того же мнения, и, продолжайся все в том же духе, они, вероятно, до сих пор были бы вместе. Однако это не продолжалось в том же духе.
— Что ты скажешь, если мы на днях распишемся?… — небрежно предложил он однажды в столовой, когда они кончали обедать или, вернее, принимались за третье — малеби с розовым сиропом в металлических мисочках, похожих на тазики для бритья, малеби, к которому они, во всяком случае Виолетта, так и не притронулись.
— Это что?то еще на десерт? — спросила она таким же небрежным тоном.
— Раз ты отказываешься от того, что тебе дали раньше.
— Верно: не берешь одно, бери другое, а не то останешься с носом.
Он ничего не прибавил, словно разговор шел о чем?то давно известном им обоим. И только когда они вышли на улицу, глянул на часы и сказал, почти как в тот раз, когда они познакомились:
— У меня есть еще полчаса. Успеем выпить кофе.
И как тогда, был прохладный осенний день — времена года совершили свой полный оборот, и ровно год прошел с начала их любви, и они медленно шли к кафе, нетерпеливо подгоняемые резким ветерком, кружившим сухие листья по тротуару, словно его сердила невозмутимость широкой спины человека, подгонять которого было пустой тратой времени.
В этот час в кафе не было никого, если не считать компании, загулявшей в неурочный час и расположившейся в углу, подальше от света и любопытных взоров.
— Распишемся, выполним эту формальность, — уточнил Пламен, когда они уселись за столик у окна. — А покончив с ней, мы должны будем как?то перестроить нашу жизнь.
Она не сочла нужным ответить. Какой смысл отвечать на банальности? Но именно банальность этого заявления показалась ей подозрительной. Пламен не бросал слов на ветер.
— В общем, нам с тобой надо поговорить о вопросах, которых мы не касались, но они непременно возникнут после того, как мы выполним эту формальность.
— Слушаю, мой повелитель.
Он хотел что?то добавить но удержался, потому что подошла официантка с кофе. Он подождал, пока она отойдет, отпил самую малость и заявил:
— Я имею в виду твою профессию. Думаю, тебе лучше всего ее поменять.
— Что? Не понимаю.
— Что ж тут непонятного?
— По?моему, не только я, а ты сам не понимаешь, что говоришь.
Он помолчал, отпил еще глоток и только тогда произнес:
— Учти, что я это не сейчас придумал. Я уже целый год думаю об этом.
— Целый год… чтобы решить вопрос о моей профессии?
— Я считал, что этот год был нужен прежде всего тебе.
— Целый год… чтобы решить вопрос о моей профессии?
— Я считал, что этот год был нужен прежде всего тебе.
— Зачем? Чтобы стать твоей рабыней, мой повелитель?
— Чтобы ты образумилась, — спокойно пояснил он.
Она уставилась в стоявшую перед ней нетронутую чашку, точно спрашивая себя, стоит ли продолжать разговор. Потом перевела взгляд на улицу за окном: скучный ряд обрезанных и уже почти облетевших деревьев, под ними ряд стоявших впритык машин, словно поставленных тут навеки, еще ближе, у самой витрины, — тротуар, по которому осенний ветер гнал сухие листья.
«Накиньте что?нибудь на плечи. Здесь прохладно».
На этот раз он этого не сказал. Считал, видно, что высказал все положенное ему и что теперь ее очередь.
— Тебе надо было начать с этого вопроса, а не с того, что нам надо расписаться, — сказала Виолетта бесцветным голосом.
— С этого… или с того, какая разница… их надо решать вместе.
— Если бы ты начал со второго вопроса, незачем было бы затевать разговор о первом. Мы поссорились бы из?за одного, вместо того чтобы расставаться из?за двух.
— А я совершенно не собираюсь с тобой расставаться.
Он сказал это с обычной своей сонной невозмутимостью, но без тени колебания.
— Ты уверен, что я уступлю?
— Я верю, что ты образумишься.
— Поскольку твой проект целиком и полностью в моих интересах.
— Именно. Я не утверждаю, что мне все равно, уйдешь ты из театра или нет… Но это важно прежде всего для тебя.
— Бездарная балерина… которая напрасно бьется головой о стену.
— Я не говорил, что ты бездарна. И не считаю так. Но насчет стены ты, вероятно, недалека от истины.
И вдруг этого молчальника, всегда такого скупого на слова, словно прорвало, и они полились из него рекой. При других обстоятельствах она оценила бы его разговорчивость как плюс в свою пользу: сонный, невозмутимый флегматик наконец проснулся, встревоженный тем, что может ее потерять. За ее неожиданно резкими и непривычно враждебными словами он почувствовал, что она отрывается, отдаляется от него, что все, казавшееся до сих пор надежным и определенным, вдруг рушится, валится с треском, обращается в пепел — их любовь, их брак, их общее будущее.
Он старался щадить ее самолюбие, признавал ее бесспорный талант — зачем раздражать ее именно сейчас — и напирал, в основном, на другое: на изнурительную борьбу за давно занятые места, которые никто не собирается тебе уступать ради твоих красивых глаз и которые, даже если ты их когда?нибудь и займешь, уже будут иметь значение не для творчества, а для твоей пенсии. И потом, этот каторжный труд, и эта строгая диета, из?за которой от тебя остались одна кожа да кости, и каждый день — унижения, замечания, окрики, словно ты ломовая лошадь, и вечное соперничество и обидные отзывы подруг, — может быть, ты их и не слышишь, но они говорят о тебе за спиной, — и неизбежная усталость, которая с годами ощущается все сильнее… И ради чего все это?