— Эй, толстяк, смотри не поломай свою девчонку…
Худенькая, рядом со своим рослым кавалером она выглядела совсем хрупкой, словно девочка, которую папа ведет в первый день в школу. Можно было бы сказать, что папа вполне добродушно относится к усмешкам и остротам окружающих, если бы он их замечал, но он и не замечал их, довольный тем, что ведет свою девочку.
«Накиньте что?нибудь на плечи. Здесь прохладно».
Ей всегда было холодно, даже летом, потому что лето она проводила в мрачной отцовской квартире. «Это оттого, что у тебя нет никаких запасов жира, — говорила Мими. — Ты все?таки перебарщиваешь с этими диетами». Ей всегда было холодно, особенно в этом городе и особенно в начале того сезона, не предвещавшего ничего, кроме холода, снега и маленьких ролей.
И, может, потому, что ей было холодно, получилось так, что в первый же вечер они добрались до его холостяцкого жилья и она согласилась зайти, как будто речь шла о чем?то, над чем не стоило и раздумывать.
Он, однако, отнесся к этому событию гораздо серьезнее, и, прежде чем проникнуть в его комнату, они должны были принять всякие меры предосторожности, чтобы не разбудить хозяйку, хотя Виолетта не видела ничего страшного в том, что они ее разбудят: как проснется, так и уснет, но мужчины — народ трусливый, и Пламен, вероятно, не столько заботился о сне хозяйки, сколько о своей репутации, или об ее репутации, или о репутации их обоих. Провинция, знаете ли, не София, тут людей хлебом не корми — дай языком почесать.
Провинция действительно не София, и здесь все становится известно часто раньше, чем это произошло, а иной раз и вовсе не происходило. И через несколько дней они постепенно бросили свою конспирацию, хотя специально об этом не договаривались, как и обо всем остальном, и зажили так, словно уже расписались в загсе или распишутся завтра, к великому огорчению городских сплетников. Какой толк раскрывать секреты чьей?то личной жизни, когда они уже ни для кого не секрет?
Виолетта не задумывалась о том, как сложатся дальше их отношения. Она вообще ни о чем не думала, не говорила себе: вот прекрасный случай завести любовника, как Мими и все остальные, не возникало у нее никаких соображений вроде того, что пора перестать платить налог за бездетность, — она сошлась с Пламеном, словно это было дело совершенно естественное и давно решенное и нечего тут обсуждать.
Она не воспылала любовью к этому рослому парню, полному и немногословному. К сонливому Пламену, боявшемуся разбудить хозяйку. Ему самому, впрочем, опасность быть разбуженным абсолютно не грозила. Даже в минуты близости он сохранял сонную невозмутимость. Но это не раздражало ее. Ничто в нем не раздражало ее, даже его бесконечное молчание. Незаметно она привыкла заполнять его молчание своей болтовней, она, известная в городе своей необщительностью. Она говорила о своей работе: и о неуспехах, и о робких надеждах. Однажды даже пустилась рассказывать подробности об отношениях между балеринами.
— Ну вот, и сплетничать начала…
— Давно пора… — пробормотал Пламен. — Почему?
— Я уж было решил, что эта профессия не для тебя. Для людей твоей профессии ведь без соперничества и склок жизни нет.
— Спасибо.
— Я это говорю не в упрек, а просто констатирую факт.
Он вообще был не из тех, кто любит упрекать, и если уж решался нарушить молчание, то ограничивался вроде бы констатацией фактов, но, несмотря на безучастный тон, это звучало порой упреком.
— Ты как будто напутала в сольной партии, — сказал он как?то вечером, когда они после спектакля возвращались домой.
— Да, немножко.
И поскольку Пламен молчал, добавила:
— Ты же вроде в балете не очень разбираешься, а заметил.
Он не ответил и продолжал медленно шагать, не поднимая глаз от тротуара, словно боялся споткнуться о плиты.
— А тебе не случается напутать? — спросила она, задетая не его словами, а молчанием, в котором словно было что?то многозначительное.
— Случается, — флегматично пожал он полными плечами. — Все ошибаются. Только на сцене это заметнее.
В общем, он никогда не высказывался о том, как она танцует, хотя и ходил почти на все спектакли, и в этом тоже было что?то многозначительное. Пламен не любил неискренних похвал, значит, если он молчал, то не считал нужным хвалить. Все же она задала ему вопрос, вертевшийся у нее на языке еще с того дня, когда началась их дружба:
— Помнишь, когда мы познакомились… Ты сказал, что видел меня в «Кармен» и тебе понравилось.
— Ну и что?…
— Ты не объяснил, что именно тебе понравилось: опера или я.
— Естественно, ты.
— Мог бы сразу сказать.
— Я боялся тебя обидеть.
— Естественно, ты.
— Мог бы сразу сказать.
— Я боялся тебя обидеть.
— Разве женщины обижаются на комплименты?
— Но вы, артистки, не такие, как все. Мало ли как ты отнесешься, если я скажу, что ты мне понравилась как женщина, а не как балерина… Откуда мне знать.
Он и впрямь не знал. Во всяком случае, не слишком хорошо знал, иначе не стал бы огорчать ее этим признанием. Но что пользы, если бы он и промолчал? Когда двое постоянно вместе, они понимают друг друга без слов.
Что он не ценил ее как балерину, было еще одним огорчением наряду со многими другими, и это огорчение не становилось меньше от его уверений, что она нравится ему как женщина. Но Виолетта проглотила эту горькую пилюлю, по привычке отнеся ее к тому, что все вместе составляло подвиг — в конце концов, можно заставить человека жениться, но заставить полюбить нельзя.