Этими чудовищными четками он обвил молитвенно сложенные руки покойной.
Дороже этой вещи для него не было ничего на свете.
К чему ему теперь бессмертие? Он обречен на неприкаянность. И здесь, и в том мире Еву не примет небо чернокожих, а его — райский сад белых!
Послышался какой?то шорох. Негр насторожился, как готовый к прыжку зверь.
Никакой опасности.
Просто шуршание листвы увядающих венков.
Тут его взгляд переместился на свечу в изголовье катафалка, и он увидел, как ее пламя затрепетало, клонясь в сторону, будто задетое сквозняком.
Должно быть, кто?то вошел в церковь!
Один бесшумный прыжок — и негр оказался за колонной. Он впился глазами в дверь ризницы. Дверь не шелохнулась.
Никого.
Обернувшись в сторону гроба, он увидел, что на месте свечи высится каменный трон. На нем неподвижно восседал сухопарый великан в короне из перьев[69] — уборе судьи умерших, он был обнажен, лишь бедра укрыты полоской красно?синего полотна. В руках он держал изогнутый жезл и бич. Верховный бог древних египтян [70]. Его шею охватывала тонкая цепь с золотой табличкой. Напротив него, у самого гроба, стоял смуглый человек с головой ибиса [71]. Он держал в руке зеленый анх — крест, увенчанный кольцом, символом Вечной жизни [72]. По обе стороны от смуглолицего — еще две фигуры, одна с головой сокола, другая с головой шакала [73]. Зулус догадался, что все они явились, чтобы вершить суд над усопшей.
Богиня Истины в длинных облегающих одеяниях и с пером на голове выходила из глубины нефа. Она подошла к покойной, которая вдруг поднялась и выпрямилась, словно окаменев. Богиня вынула из нее сердце и положила его на чашу весов. На другую чашу человек с головой шакала поставил маленькую бронзовую статуэтку.
Сокол приступил к взвешиванию. Чаша с сердцем Евы опустилась к самому полу.
Человек с головой ибиса наносил тростниковой палочкой какие?то знаки на восковую дощечку.
И тут раздался голос верховного судьи: Сочтена благочестивой и ни в чем не прегрешившей перед Владыкой Богов, а потому достойна Царства Истины и оправдана.
Пусть пробудится живой богиней и воссияет в сонме небожителей, ибо она нашего рода.
После этих слов трон начал опускаться, и великан скрылся под каменным полом.
И тут раздался голос верховного судьи: Сочтена благочестивой и ни в чем не прегрешившей перед Владыкой Богов, а потому достойна Царства Истины и оправдана.
Пусть пробудится живой богиней и воссияет в сонме небожителей, ибо она нашего рода.
После этих слов трон начал опускаться, и великан скрылся под каменным полом. Два бога встали по обе стороны от Евы. Тот, что с соколиной головой, двинулся вперед. Все они молча подошли к стене и исчезли, точно она поглотила их.
Свечи превратились в темнокожие фигуры с огненными гребнями над головами. Они положили на гроб крышку.
Раздался скрежет — это винты вошли в гробовую доску.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Студеная угрюмая зима проползла по Голландии, оставив на равнинах свой белый саван, и медленно, нехотя отступала, а весна все не шла ей на смену.
Казалось, земля уже не в силах пробудиться.
Смурные майские дни шли однообразной чередой, луга не подавали признаков жизни.
Деревья голо чернели, на ветвях ни намека на почки, корни по?прежнему уходили в мерзлоту. Куда ни глянь, всюду темные мертвые поля с побуревшей прошлогодней травой. Зловещее безветрие. Море, как мутное стекло. За несколько месяцев ни капли дождя. По ночам трудно дышать, утром никаких следов росы.
Часы природы как будто не желали больше тикать.
Цепенящий ужас перед какими?то грозными событиями, раздуваемый кликушеством безумных проповедников покаяния, уличных псалмопевцев, охватил все население, как в страшные времена анабаптистов.
Говорили о грядущем гладе и о конце света.
Хаубериссер съехал со своей квартиры на Хойхрахт и жил в низине на юго?восточной окраине Амстердама. Он жил, сторонясь людей, и дом его стоял на отшибе. Это было допотопное строение, про которое ходила легенда, что он стоит на каменном алтаре друидов. Тыльной стороной он вплотную примыкал к пологому холму, тянувшемуся среди изрезанного каналами слотермеерского польдера[74].
Этот пустующий дом он приметил, возвращаясь с похорон Евы, в тот же день, не долго думая, решил снять его и в течение зимы занимался обустройством нового жилья. Теперь ему хотелось быть только наедине с собой, вдали от людской суеты, от этого мельтешения призрачных теней.
Из окна он мог видеть город с его мрачными островерхими строениями на фоне целого леса корабельных мачт. И Амстердам казался ему смрадным, ощетинившимся чудовищем. Когда он подносил к глазам бинокль, приближая к себе вид города с двумя шпилями церкви св. Николая и бесчисленными башнями, всякий раз возникало невероятно странное ощущение: будто перед ним не реальные вещи, а овеществленные мучительные воспоминания, которые норовят схватить его безжалостными руками… Но они молниеносно таяли и вместе с силуэтами домов и крыш поглощались туманной далью.
На первых порах он приходил иногда на могилу Евы — кладбище находилось неподалеку, — но это всегда было чем?то вроде ритуала, совершаемого механически, с пустой головой, прогулки ради. Когда он пытался представить себе, что она лежит там, в земле, эта мысль казалась настолько нелепой, что зачастую он забывал возложить на холмик принесенные цветы и уходил с ними домой. Понятие «душевная боль» стало для него пустым звуком и уже не соответствовало его эмоциональному состоянию.