— Вам не приходилось слышать, господин доктор, о путях овладения мыслью? — спросил Хаубериссер. — Я имею в виду не тривиальный самоконтроль, а, попросту говоря, обуздание чувственных порывов и тому подобное. Мой вопрос подсказан найденным мною своеобразным дневником, о котором я давеча рассказывал Пфайлю.
Сефарди вздрогнул. Казалось, он ждал и боялся упоминания о дневнике. Доктор бросил быстрый взгляд на Еву.
На его лице вновь проступило выражение какой?то глубинной боли, которое Пфайль замечал уже не раз.
Он тут же взял себя в руки, но нельзя было не почувствовать, каких сил стоило ему возобновить прерванный монолог.
— Обретение власти над мыслью — древний языческий путь к сверхчеловеческому могуществу, но вовсе не к тому сверхчеловеку, о котором писал немецкий философ Ницше… Я мало что знаю об этих вещах.
— Обретение власти над мыслью — древний языческий путь к сверхчеловеческому могуществу, но вовсе не к тому сверхчеловеку, о котором писал немецкий философ Ницше… Я мало что знаю об этих вещах. Мне страшно думать о них. В последние десятилетия восточные ветры занесли в Европу кое?какие идеи о «мостах жизни», так называют эту весьма опасную дорожку сами проповедники. Но, к счастью, сюда дошли столь скудные сведения, что человек, не посвященный в основы сего учения, не сможет разобраться, что к чему. Но и этой малости оказалось достаточно, чтобы тысячи легковерных, особенно англичан и американцев, просто ополоумели в стремлении познать тайны магии… Да, иного слова тут не подберешь. Появились горы сомнительной литературы и где?то откопанных темных заклинаний, оживились аферисты всех мастей, напустившие на себя вид посвященных. Но кто слышит звон, пока, слава Богу, не знает, где он… Толпы новообращенных паломников устремились в Индию и в Тибет, не ведая, что там давно истлели угольки тайны. Об этом и слышать не хотят… Может, им и удастся найти на Востоке какой?то отзвук, некое сходство в названиях, но это же совсем не то, и в конце концов они лишь снова вернутся на путь слабости, который я уже упоминал, или заморочат себе голову, как случилось с Клинкербогком… Есть несколько подлинных древних рукописей, внушающих впечатление правдивости, но ключа к ним не прилагается, а их авторы позаботились о непроницаемой стене для защиты мистерии от профанов… У евреев тоже был когда?то «мост жизни». Отрывочные сведения, которыми я располагаю, восходят к XI веку. Один из моих предков, некий Соломон Габироль Сефарди, чье жизнеописание выпало из нашей родовой хроники, высказался на эту тему в туманных заметках на полях своей книги «Мегор Хайим»[48], что имело для него роковые последствия — смерть от руки какого?то араба. Говорят, на Ближнем Востоке есть маленькая община, члены которой носят голубые одежды и как ни странно ведут свое происхождение от выходцев из Европы — учеников старопрежних розенкрейцеров [49], но они свято хранят свою тайну. Каждый из них — «парада», то есть «доплывший до другого берега»…
Сефарди прервался, словно переводя дыхание перед пассажем, который требовал невероятного напряжения сил.
Он стиснул кулаки и молча смотрел в пол.
Наконец он решился и, устремив свой взгляд сначала на Еву, а затем на Хаубериссера, глухо произнес:
— Если кому?то удастся перейти «мост жизни», это будет спасением всего мира. Быть может, это даже больше, чем явление Мессии… Но есть одно необходимое условие: человеку не достичь этой цели в одиночку, ему нужна… спутница… Одолеть путь можно лишь соединенными силами мужчины и женщины. В этом — тайный смысл брака, утраченный человечеством за тысячи лет.
Ему стало трудно говорить, он встал и подошел к окну, чтобы никто не видел его лица, и, только постояв там какое?то время, мог с внешним спокойствием завершить свою мысль:
— Если моя ничтожная осведомленность в этой области может хоть как?нибудь послужить вам обоим, располагайте мной…
Эти слова были для Евы разорвавшей тьму молнией… Она вдруг поняла, что творилось в его душе… На глаза навернулись слезы. Так значит, Сефарди с обостренной проницательностью человека, прожившего всю жизнь затворником, провидел те линии судьбы, которые свяжут ее с Хаубериссером. Но что подвигло его подстегнуть только зарождавшееся взаимное чувство, хотя оно и казалось им обоим уже неодолимым? Почему он почти бесцеремонно подтолкнул их к решению?
Если бы Сефарди хоть раз в жизни дал повод усомниться в благородстве своей натуры, она сочла бы его поступок изощренным приемом ревнивого воздыхателя, который хорошо рассчитанным ударом пытается разорвать нежные волокна не ему назначенных уз.
А может быть, это — героический шаг безнадежно влюбленного человека, который, не чувствуя себя достаточно сильным, чтобы вынести медленную пытку постепенного отчуждения, предпочел убийственную ясность дальнейшей бесплодной борьбе?
И еще ее тревожила смутная догадка о какой?то иной причине его скоропалительного решения, которая, видимо, была как?то связана с тем, что он знал о «мосте жизни». Не случайно же, говоря про это, Сефарди ограничился несколькими, будто отмеренными, фразами…
Ева вспомнила слова Сваммердама о пущенной в галоп судьбе. Они до сих пор звучали у нее в ушах.