К премьере Карден прислал мне в Москву несколько фирменных коробок с готовыми платьями-сокровищами. И коробки забыть не могу: под старину — в таких прадедовы выходные цилиндры хранить, — белоснежные, с широкими узорчатыми лентами, в бантах. И два слова — «PIERRE CARDIN».
Технический трюк решения Кардена был прост. Он приподнял к талии боковые сборки платьев петербургских модниц и… высвободил ноги, при этом не меняя женского силуэта той поры. Любое движение стало возможным. А вместо турнюров Карден обошелся широченными, но полувоздушными бантами с ветвистой тесьмой в пол. Так же сочинил он и мою шубку в ансамбле с вельветовой муфтой, увенчанной черной атласной розой. В этом одеянии в порывах снежной метели я являюсь впервые Вронскому на перроне московского вокзала…
Божественно лучится световая гамма костюмов. Черный бархат с газовым шлейфом на балу, сиреневые виньетки в салоне княгини Бетси, белые крылья, чуть скрывающие обнаженное тело в сцене «падения» Анны, желтая клетка со страусовыми перьями на «скачках», шоколадно-коричневая гамма сада Вреде, небесная лазурь итальянского счастливого па-де-де… Всех костюмов я не перечисляю.
А какие платья сделал Карден для моей «Чайки»!..
И еще — «Дама с собачкой». Всего одно платье. Но какое! Видеть его надо, мой дорогой читатель.
Все драгоценные театральные наряды (а Карден делал мне и кинокостюмы, например, к тургеневским «Вешним водам») были его царскими подарками.
Мой милый бессребреник Пьер! Как я могу словами передать тебе мои чувства…
Но в афише Большого театра имя Кардена не стояло. Выпало. Забыли. Наши костюмы все. Советские.
Это Министерство культуры панически запретило дирекции в перечислении авторов называть имя иностранца. Да еще такое: Карден.
Пьер и ухом не повел. Аноним — пусть аноним. Придет время…
Лишь годами позднее, исподволь, сначала в гастрольном турне, мелким петитом упомянули создателя костюмов «Анны». Потом и в программе Большого пропечатали. Так черепашьим шагом раздвигался мало-помалу железный занавес… И раздвинулся до того, что летом 1991 года на Красной площади Москвы состоялся показ карденовских мод.
Я стояла рядом с Карденом, глазам не веря, прося ущипнуть меня покрепче, желая убедиться, что явь-то — не сон.
А пока…
..Зимой 1957 года я трясусь в стылом российском поезде, монотонно считающем шпалы. За запотелым стеклом вьюжит взаправдашняя метель. Мелькают погнутые верстовые столбы. Стрелочницы с желтыми флажками. Я в своей серой каракулевой шубке с шинельными клиньями по бокам. Каракулевая шапчонка от тряской езды сползает на глаза. Дремлется.
В вагоне зябко, нетоплено. Накурено. Путь еще длинный. Вечером — а еду я в Ковров — у меня два концерта. По пять номеров в каждом (фрагменты «Лебединого», вариация Раймонды, «Мелодия» Глюка, третий акт «Фонтана» и воистину неумирающий «Умирающий лебедь»).
Неможется. Где-то грипп подцепила. Хорошо еще температуры нет.
Но деньги выплатят сегодня же. Будет на что Кларины туалеты покупать…
Глава 28
ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО
Мой дневничок пятьдесят седьмого года — одна печаль да сокрушения. До апреля пятьдесят девятого меня никуда не выпускали.
Я продолжала писать то гневные, то жалостливые письма-прошения, но все они остались без ответа. Все. Все…
Встречи с вождями — теперь пореже. Я уже избегала многолюдных сборищ с присутствием иностранцев. Глядишь, новые небылицы в досье мое насочинят. Хватит с меня и старой чепухи.
Без разговоров с сильными мира, ясно, не обходилось. Но в ответ была ложь. Меня «пасовали», как футбольный мяч, с правого края на левый, в центр, к судье… Чего перечислять поездки, куда я не поехала. Наскучит.
Сняли Петра Андреевича Гусева. За красные точки сняли. Точки против фамилий, кого выпускать нельзя. Просочилось неведомым путем до гэбэшных ушей, что не удержал Худрук тайны. Выболтал. Таким в обитом шелком начальственном кабинете — не место. Уехал Гусев в Ленинград. В театр вернулся Лавровский.
Тем временем Игорь Моисеев приступил к постановке «Спартака». Это был первый спартаковский заход Большого. Я репетирую Эгину.
Московский подневольный балетный люд не без умысла, думаю, позадвинул эту моисеевскую работу в дальний чулан.
Зря! Несправедливо это. А все потому, что бацилла подхалимажа многих полишила совести и памяти: «Не удался Моисееву спектакль, и все тут. На свалку…» Зато нынешний диктаторишка соорудил великий шедевр. Власть-то в его лапах. Его-то мы восславлять и будем. Конечно… пока на троне сидит.
Время все по местам расставит. Ждать только долго…
Роль моисеевской Эгины была необыкновенно хороша. С удовольствием рука о ней пишет.
Постановка была богатая, масштабная. На деньги не поскупились. Государство тогда в императорский театр пригоршнями их кидало. Счету не вело (чай, не свои, народные).
Я появлялась во дворце Красса из нижнего люка, на подъемнике, в радужных струях всамделишного фонтана. В гладиаторских поединках участвовала вся мужская часть труппы. Все переливалось красками, кипело, полыхало. Файер извергал на публику такую мощь хачатуряновских тутти, что барабанные перепонки корежились, содрогались. Роскошными были костюмы. Они искрились перламутром, играли цветастой вышивкой театральных камней. Чуть ли не Голливуд на советской площади имени Свердлова.