Два вечера в венской опере. Декабрь 1991-го. Меня приглашает Лена Чернышева, которая здесь с недавнего времени директорствует. Вновь — мой верный «Лебедь»…
Какой-то момент я что-то утеряла в нем. И несколько последних «Лебедей» (Лос-Анджелес, Лондон, Нью-Йорк) прошли поскучнее обычного. Я ощутила, что зал не захвачен полностью моим танцевальным рассказом. Четыре минуты не длятся как миг, как единое целое, а распадаются на составные части, на деления. То же и с хореографией: выплыли на поверхность просто движения, просто арабеск, вращение.
Сейчас перед Веной, отсматриваю видеопленку одного из неудачливых последних представлений.
Сейчас перед Веной, отсматриваю видеопленку одного из неудачливых последних представлений. Надо либо найти толковое объяснение происходящему со мною. Ну хотя бы самой себе. Либо… бесповоротно бросать танцевать. Один раз может быть неудавшимся выступление. Но целая череда неудач?..
Мне кажется, я нахожу причину.
Мне стало скучным раз за разом буквалистски повторять свой же канонический текст… Да еще «Лебединые подражания Плисецкой», увиденные мною бессчетное число раз наяву и на пленке, окончательно отбили у меня аппетит, спровоцировали на спонтанные перемены. Как понятно мне теперь восклицание композитора Клода Дебюсси: «Господь, упаси меня от дебюссистов».
Я и раньше, коли доводилось танцевать «Лебедя» на бис, намеренно старалась исполнить номер иначе, спротиворечить самой себе. Выходила из другой кулисы, меняла акценты. Финальную позу часто повторяла в зеркальном отражении или вовсе делала другой. И если — быть непохожей, новой быть — стало для меня самоцелью, то немудрено в запале утерять и суть. Я ее благополучно-таки утеряла. Вернусь-ка в Вене к своему началу!.. Добавлю, может, чуть пикассовские изломы линий, острый грифель карандаша его ворожащих, чародейских рисунков. Остальное по-старому, все как было…
Середина декабря. Сильный мороз. Вечерами и по ледяным утрам кромешные венские туманы. Родион на прокатном «опеле» еле поспевает к началу спектакля из Мюнхена, Я осуществляю свое намерение и ликующе чувствую, что зал венской оперы нынешним вечером в моей власти. Пожалуй, можно еще и потанцевать. Коли зовут.
Шестнадцатого декабря мы решаем отпраздновать — совсем вдвоем — день рождения Родиона, а заодно и мою по беду над собой… Отпраздновать в Айзенштадте. Это город Гайдна. Он тоже родился в 32-м году. Но на двести лет раньше Щедрина. А уж шестнадцатого декабря на свет появились сразу несколько композиторов. И хороших притом. Ну, например, Бетховен…
Вооружившись картой окрестностей Вены, героически преодолевая тягучий туман, мы пытаемся выехать на указанную в путеводителях дорогу к Гайдну. Но — тщетно. Три раза мы возвращаемся на перекресток, с которого отправлялись в путь. Что ж, не судьба. Идем пешком в японский ресторан. Японская кухня — идеальная пища для балерины…
Так текут эти годы. Занятно текут. Суматошно. Странно. Совсем не скучно. Насыщенно. Временами необыкновенно интересно. Но иногда в суете вдруг хочется вернуться домой. Отдышаться. Выдохнуть спешку. Но где мой дом? Наш дом?..
Москва отдаляется от меня более и более. Танцевать туда не зовут. В Большом — вражеский лагерь. Культ!! Все мои балеты сняты с репертуара. Декорации их гниют под снегом. Костюмы распродаются. Мое желание поставить новый балет встречается гробовым молчанием. Дирекция Большого делает вид, что мою заявку и не получали.
Я направляю беспокойное письмо Горбачеву. Объясняю, что в родном театре меня лишили всяческой работы. Безмолвие. Ответа не приходит. В сорокаминутном разговоре с Раисой Максимовной Горбачевой Щедрин наталкивается на высокомерие и упрямство. Она не хочет обсуждать тему диктаторского участия президента Горбачева в балетном конфликте в Большом. Выплата заработной платы мне прекращается. Никакой пенсии не положили.
Так где же мой дом?.. Выходит, не тут. Так где же?..
Может, в Литве, где на хуторе Козелькишкес, на самом берегу озера, у нас есть любимое пристанище? В весенние, летние месяцы там раю подобно. И люди добрые, сердечные окружают. Но как суровеет пейзаж, ветры, туманы, дожди приходят, день короче становится, холод из каждой щели крадется, — надо съезжать на зимние квартиры. Не то захлестнет депрессия. Значит, не тут?..
Может, в Мюнхене? На комфортной Терезиенштрассе? В меблированной, как раньше говорили, квартирке? Где у меня даже нет письменного стола, чтобы писать эту книгу? И я, убрав после обеда чужие немецкие тарелки и вытерев досуха желтую — не мою — яркую скатерть, усаживаюсь за кухонный стол и… пишу эти строки?.
.
Третий день останавливаюсь у витрины магазина по соседству. На Туркенштрассе. Какое прелестное удобное трюмо из светлого средиземноморского ясеня. И сравнительно недорого. Так мне хочется его купить. Как пригодилось бы оно мне каждым утром для прицельного макияжа. А куда его притулить, спрашивается? Может, завтра снова в путь устремимся? И так половина моего гардероба, на Терезиен не уместившегося, у наших вернейших друзей Люды и Эрика Зориных (неизменных первых слушателей глав этой книги) в шкафах висит. Да в подвале в чемоданах мнется. А хоромы снять боязно — вдруг немцы не продлят нам виз?..