Присев за край стола, вывожу — «Спящая», «Лебединое»… Целая страничка получается. А многочисленные чекисты — топтались они кругом завсегда (рано поутру уже настучат по начальству) — навостряются: не иначе как план оборонных заводов передает… Но мне что делать? Сказать, что безграмотная, писать не умею?
Еще через несколько дней прием в мидовском особняке на улице Алексея Толстого — 10 октября. Все числа да злоключения датированы в моих дневниках.
Возле порога наш министр иностранных дел стоит. Вячеслав Михайлович Молотов. Фигура печально-историческая, что ее описывать. Пенсне поблескивает, усишками шелестит. Больно, долго жмет руку. Заикается:
— Рад приветствовать Вас, Майя Михайловна. Вы хорошо танцевали.
Вы хорошо танцевали. Наш гость только про Вас и говорит. Канадцам Вы очень понравились.
Прокисше улыбаюсь в ответ. Руке в самом деле больно.
Заметив меня, Пирсон прямиком движется навстречу. Опять хвалит.
Пирсон сегодня центр мидовской вселенной. Волна присутствующих перекатывается за ним. Рядом оказываются наши вожди. Впервые вижу совсем вблизи Маленкова, Кагановича, Шепилова, Первухина. Рассматриваю их откормленные, геморроидальные физиономии, виденные тысячу раз в газетах. Какие отталкивающие лица…
И вдруг, вот дожила, Молотов предлагает Пирсону поднять бокалы за мое здоровье и искусство. Вообще искусство, плане тарно говоря.
Пирсон чокается. Вожди согласно кивают головами и иссушают шампанское до дна. Тут Первухин — промелькнул метеором на советском партийном небосклоне и такой верный ленинец, промелькнул да канул в Лету, вытурили его вскорости — выговаривает канадцу сожаления (от усердия, что ли?), что тот моего «Лебединого» не видал. Я уловчаю момент — и скороговоркой выпаливаю Первухину, что меня за границу не выпускают. Тот опешивает. Приветливое лицо резко меняет выражение Спешит отойти. И уже удаляясь:
— Постараюсь поговорить с министром…
Проходят дни. Все тихо. Нет ответу.
Друзья надоумили письмо Ворошилову написать. Аудиенции у него попросить. Помог он кому-то, слышали. Через несколько дней звонят из приемной:
— Что, собственно говоря, Вы желаете? В записке Вы просьбы не изложили. В чем дело?
— А я для того и приема прошу, чтобы Клименту Ефремовичу все лично и рассказать…
— Хорошо. Мы доложим.
В трубке короткие гудки.
Но опять гробовая тишина. Опять нет ответу.
Торжественный прием в Кремле Теперь норвежский премьер в Москву явился. Его превосходительство господин Герхардсен. Норвежца угощали «Фонтаном»1 с Улановой и со мной.
Я была так смятена и подавлена всем происходящим, что решила с отчаяния вырядиться в театральный почти костюм. Пусть на меня посмотрят. Надела белое длинное — в пол — парчовое платье, с совершенно открытым балетным лифом, на который небрежно набросила широченный тюльмалиновый шарф.
Это было представление. Все взоры на мне.
Булганин принимал гостей наверху бесконечной лестницы перед входом в Георгиевский зал. Он был на «Фонтане» и, пожимая мне руку, отвесил положенный случаю комплимент. При этом он пристально вглядывался, и мне начало казаться, что все они в заговоре, все что-то знают и таят от меня. Или это мнительность?..
Днями позже в норвежском посольстве Булганин сам подошел ко мне Он еще и рот не успел открыть, как я — неожиданно для себя самой — вдруг сказала ему.
Меня сильно обижают, Николай Александрович. Очень сильно. Не пускают за границу. Чем я провинилась?
Булганин поднял глаза и ответил почти тургеневской фразой:
— А я думал, что Вы счастливы.
Я не слушаю, говорю свое. Столько во мне накопилось, требует выхода:
— На меня наложили запрет на выезд. Ездят все солисты, кроме меня. На мои персональные приглашения. Все вместо меня.
— А почему Вы раньше об этом мне не говорили?
Пойди скажи. Я второй раз в жизни живьем его вижу. Вблизи.
Говорю, что балет — искусство молодости, что если не сейчас пока кругом зовут, то потом поздно будет. Кому тогда нужна? И больно мне очень. За что так? Какая на мне вина?
Булганин хмурится. Но дослушивает до конца.
— Я все запомнил. Выясню это дело…
Прерву описания своих попыток правду найти. Сказочка была без развязочки. Надо глубокий выдох сделать.
В театре опять перемены. Новый директор у нас — композитор Чулаки. И Лавровского сменил Гусев — мой бывший щепкинский сосед. Через три года Лавровский вернется назад, но трехгодичный срок гусевского правления обогатил мой репертуар.
Я начала репетировать балет Крейна «Лауренсия» на сюжет «Овечьего источника»’ Лопе де Вега. В постановке Вахтанга Чабукиани.
…Сейчас я снимаю в Мадриде квартиру по улице Лопе де Вега, 47. Прямо напротив Прадо. Вот какие коленца выкидывает с нами жизнь. Соседняя улица — улица Сервантеса. Зря, что ли, для Пирсона «Дон Кихот» танцевала? И в горячечном бреду подумать тогда не могла, бившись как птица в клетке, загнанная, обманутая, непонимающая, сбитая с толку, правителей вопрошавшая, что придет время по Мадриду каблучками цокать, ни у кого ничего не спрашивая. Жаль только, что поздно. Проставлю многоточие…
Ну а что же дальше?
Накануне нового, 1956 года в Кремле новогодний бал. Меня приглашают. Опять выряжаюсь броско, по-театральному. Вызывающе даже. Бальное платье мое из белого гитора. Обступают иностранцы. Вопросами донимают. Пронюхали уже что-то, дошлые люди. Отшучиваюсь.