Когда я был маленьким, мама и мои тетки обычно говорили, что я вырасту и стану красивым. Я понимал, что тогда во мне не было ничего особенного, но считалось, что со временем что-то должно измениться к лучшему. Не знаю, на что я рассчитывал. Что мои уши, торчавшие под абсолютно немыслимым углом, встанут на место? Что голова вырастет, чтобы подходить ушам по размеру? Что волосы, похожие на ершик для унитаза, со временем распрямятся и станут блестеть на солнце? Что мое малообещающее лицо — тяжелые, как у лягушки, веки, тонкие губы — каким-то образом превратится во что-то менее жалкое? Много лет я каждое утро подходил к зеркалу с надеждой.
Даже когда стал уже слишком взрослым, чтобы надеяться, я по-прежнему продолжал это делать. Я взрослел, а улучшений не было. Все стало еще хуже, когда я вступил в пору юности и лишился обаяния, присущего всем детям. В год моей бар-мицвы у меня появилась угревая сыпь и задержалась на четыре года. Но все же я продолжал надеяться. Как только сыпь прошла, линия волос стала отступать назад, будто хотела убраться подальше от моего позорного лица. Уши, довольные тем, что им досталось теперь больше внимания, стали, похоже, торчать еще сильнее. Веки опустились, — видимо, из-за натиска ушей им не хватало сил, — а брови зажили собственной жизнью, ненадолго достигнув предела всех мыслимых ожиданий, а потом даже превзошли их и стали как у неандертальца. Много лет я продолжал надеяться, что все изменится, но, глядя в зеркало, видел себя все таким же. Со временем я все меньше и меньше об этом думал. Потом и вовсе почти перестал. И что? Возможно, какая-то часть меня так и не переставала надеяться — и даже сейчас бывают моменты, когда я стою перед зеркалом, придерживая рукой свой морщинистый пишер , и верю, что еще стану красивым.
Утром 19 сентября, перед походом в класс рисования, я проснулся в сильном волнении. Я оделся и позавтракал метамуцилом. Потом пошел в ванную и стал с нетерпением ждать результатов. Прошло полчаса — и ничего, но мой оптимизм не убывал. Потом все же выдавил из себя несколько комочков. Полный надежды, стал ждать дальше. Может, я умру, сидя на унитазе со спущенными штанами. В конце концов я провел там столько времени, что возникает другой вопрос: кто первый увидит меня мертвым?
Я протер все тело губкой и оделся. День медленно катился дальше. Прождав сколько хватило сил, я поехал на автобусе через весь город. Объявление из газеты, сложенное квадратиком, лежало у меня в кармане, и я несколько раз вынимал его, чтобы посмотреть адрес, хотя уже знал его наизусть. Нужное мне здание я искал довольно долго. Сначала решил, что тут какая-то ошибка. Я трижды прошел мимо, прежде чем понял, что это должно быть оно. Старый пакгауз. Ржавой входной двери не давала закрыться картонная коробка. На мгновение я вообразил, что меня заманили сюда, чтобы ограбить и убить. Представил себе собственное тело, лежащее на полу в луже крови.
Небо потемнело, начинался дождь. Я был рад ощущению ветра и каплям воды на лице, раз уж мне оставалось жить совсем недолго. Я стоял там, не решаясь ни войти, ни повернуть назад. Наконец я услышал смех, доносившийся изнутри. Видишь, ты смешон, подумал я. Потянулся к ручке, и тут дверь распахнулась. Вышла девушка в свитере, который был ей велик. Рукава засучены. Руки тонкие и бледные. «Вам помочь?» — спросила она. Свитер, в крошечных дырочках, доходил ей до колен, под ним была юбка. Несмотря на прохладную погоду, ноги у нее были голые. «Мне нужен класс рисования. Я по объявлению в газете, может, не туда пришел…» — я полез в карман пальто за объявлением. Она махнула рукой наверх. «Второй этаж, первая комната направо. Но занятие начнется только через час». Я поднял глаза на здание и сказал: «Я боялся заблудиться, вот и пришел пораньше». Она дрожала. Я снял свой плащ. «Вот, наденьте это. Вы заболеете». Она пожала плечами, но плащ не взяла. Я держал плащ в вытянутой руке, пока не стало ясно, что она его не возьмет.
Больше говорить было не о чем. Рядом была лестница, так что я пошел наверх. Мое сердце билось от волнения. Я думал, может, уйти: мимо девушки, вниз по замусоренной улице, через весь город, обратно в квартиру, где меня ждала недоделанная работа. Глупо было рассчитывать, что они не отвернутся, когда я сниму рубашку, спущу штаны и встану перед ними нагишом. Что, я думал — они посмотрят на мои варикозные ноги, на мои волосатые, обвисшие кнейделах и начнут рисовать? И что? Я не повернул назад. Я крепко взялся за перила и стал подниматься. Слышно было, как дождь стучит по застекленной крыше, через которую проникал мутный свет.
Я крепко взялся за перила и стал подниматься. Слышно было, как дождь стучит по застекленной крыше, через которую проникал мутный свет. От лестничной площадки шел коридор. В комнате слева какой-то мужчина писал маслом на большом холсте. Комната справа была пуста. Там стоял задрапированный черным бархатом подиум, а вокруг беспорядочно стояли складные стулья и мольберты. Я вошел туда, сел и стал ждать.
Через полчаса начали собираться люди. Какая-то женщина спросила, кто я. «Я здесь по объявлению, — сказал я ей, — я договаривался по телефону».