Двадцать пять процентов моей сердечной мышцы умерло. Выздоравливал я долго, к работе так и не вернулся. Прошел год. Я понимал, что время идет своим чередом. Смотрел в окно. Видел, как на смену осени пришла зима. На смену зиме — весна. Иногда Бруно спускался посидеть со мной. Мы знали друг друга с детства, вместе в школу ходили. Он был одним из моих самых близких друзей. Бруно носил толстые очки; волосы у него тогда были рыжие, и он их ненавидел, а голос то и дело срывался от волнения. Я и не знал, что Бруно еще жив, но как-то раз шел по Восточному Бродвею и услышал его голос. Я обернулся. Он стоял у лотка зеленщика, спиной ко мне, и спрашивал, сколько стоят какие-то фрукты. Тебе все это мерещится, сказал я себе. Хватит мечтать, ну разве такое возможно — твой друг детства, и на тебе, вот он здесь. Я стоял посреди тротуара, не в силах пошевелиться. Он давно в могиле, сказал я себе, а ты здесь, в Соединенных Штатах Америки, вон вывеска «Макдоналдса», приди в себя. И все-таки я подождал, чтобы уж наверняка. В лицо бы я Бруно не узнал, но вот походка… Походку его я бы ни с чьей не спутал. Он чуть не прошел мимо, и тут я вытянул руку. Я не соображал, что делаю, вроде схватил его за рукав. «Бруно», — сказал я. Он остановился и повернулся ко мне. Сначала вид у него был испуганный, потом ошеломленный. «Бруно». Он посмотрел на меня, в глазах у него стояли слезы. Я схватил его за другую руку: одной рукой держал его за рукав, а другой за руку. Его начало трясти. Он коснулся моей щеки. Мы стояли посреди тротуара, мимо спешили люди, был теплый июньский день. Волосы у него были седые и редкие. Он уронил фрукты. Бруно…
Через пару лет умерла его жена. Ему тяжело было оставаться в старой квартире, все напоминало о ней, так что когда этажом выше меня освободилось жилье, он переехал в мой дом. Мы часто сидим вместе за столом у меня на кухне. Мы можем просидеть так целый день, не говоря ни слова. А если и разговариваем, то ни в коем случае не на идише. Слова нашего детства стали для нас чужими — мы не могли использовать их так, как раньше, и поэтому решили вообще их не произносить. Жизнь требовала нового языка.
Бруно, мой старый верный друг. Я так и не описал его как следует. Может, просто сказать, что описать его невозможно? Нет. Лучше попробовать и потерпеть неудачу, чем не пробовать вообще. Мягкий пух седых волос слегка колышется у тебя на голове, словно полуоблетевший одуванчик.
Знаешь, Бруно, мне не раз хотелось подуть тебе на голову и загадать желание. Да вот мешают последние остатки хорошего воспитания. А может, лучше начать с твоего роста? Ты очень маленький. В лучшем случае достаешь мне до груди… Или правильнее начать с очков? Ты выудил их из какой-то коробки на распродаже ненужных вещей и взял себе; эти огромные круглые штуковины так увеличивают твои глаза, что стоит тебе моргнуть, и выглядит это как землетрясение в 4,5 балла по шкале Рихтера. Это женские очки, Бруно! Мне вечно не хватало духу сказать тебе это. Я пытался, и не раз… И кое-что еще. Когда мы были юными, ты писал лучше меня. Я был слишком горд, чтобы сказать тебе это. Но я знал. Поверь, я знал это тогда и знаю сейчас. Мне больно думать, что я так тебе этого и не сказал, больно думать, кем ты мог бы стать. Прости меня, Бруно. Мой старинный друг. Мой лучший друг. Я не отдал тебе должного. Твое присутствие так много дало мне на закате жизни. Именно твое — человека, который мог бы найти для всего этого слова.
Однажды, это было уже давно, я нашел Бруно на полу посреди гостиной, а рядом была пустая баночка от таблеток. Он решил, что с него довольно. Он хотел всего лишь заснуть навсегда. На груди у Бруно была приколота записка с тремя словами: «Прощайте, мои любимые». Я закричал: «Нет, Бруно, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!» Я ударил его по щеке. Наконец его веки дрогнули и приоткрылись. Взгляд был пустой и тусклый. «Проснись, думкоп! — закричал Я. — Ты понимаешь? ты должен проснуться! » Его глаза снова стали закрываться. Я позвонил 911. Я набрал в вазу холодной воды и вылил на него. Потом приложил ухо к груди. Где-то в глубине слышалось какое-то неопределенное шевеление. Приехала «скорая». В больнице ему промыли желудок. «Зачем вы приняли эти таблетки?» — спросил доктор. Бруно, больной, измученный, дерзко поднял глаза. «А вы как думаете, зачем я принял эти таблетки?» — завопил он. Вся палата замолчала; все вытаращили глаза. Бруно застонал и повернулся к стене. В ту ночь я сам уложил его в постель. «Бруно», — произнес я. «Прости, — ответил Бруно, — я был таким эгоистом». Я вздохнул и повернулся, чтобы уйти. «Посиди со мной!» — воскликнул он.
Потом мы никогда об этом не говорили. Так же, как никогда не говорили о детстве, об общих потерянных мечтах, о том, что случилось и чего не произошло. Как-то мы сидели вдвоем и молчали. Вдруг кто-то из нас засмеялся. Это оказалось заразным. Смеяться нам было не с чего, но мы начали хихикать, и вот мы уже качались на стульях и прямо-таки выли от смеха, так, что у нас по щекам потекли слезы. У меня между ног появилось мокрое пятно, и это насмешило нас еще сильнее; я колотил рукой по столу и жадно хватал воздух. Я думал, может, вот так и умру, в припадке смеха. Что может быть лучше? Смеясь и плача, смеясь и распевая. Смеясь, чтобы забыть, что я один, что это конец моей жизни, что смерть ждет меня за дверью.