Той ночью подул ледяной ветер. Когда дети проснулись, они подошли к окнам и увидели, что мир покрылся льдом. Самая маленькая девочка закричала от восторга, и ее крик пронзил тишину и взорвал корку льда на огромном дубе.
Самая маленькая девочка закричала от восторга, и ее крик пронзил тишину и взорвал корку льда на огромном дубе. Мир засверкал.
Они нашли его замерзшим на земле, он был похож на птицу. Говорят, что, приложив уши к его ушным раковинам, они услышали самих себя.
Дальше была страница, озаглавленная «Смерть Толстого» , а под ней — текст об Осипе Мандельштаме, который умер в конце горького 1938 года в пересыльном лагере недалеко от Владивостока, а дальше — еще шесть или восемь страниц. Только последняя отличалась от всех остальных. Там было написано: «Смерть Леопольда Гурского» . Литвинов почувствовал резкий холод в сердце. Он взглянул на своего друга, который тяжело дышал. Он начал читать. Когда дошел до конца, покачал головой и стал перечитывать. Потом еще раз. Он снова и снова перечитывал, беззвучно шевеля губами, как бы проговаривая слова, будто это было не объявление о смерти, а молитва во имя жизни. Как будто, просто произнося их, он мог уберечь своего друга от ангела смерти, будто одна только сила его дыхания сдерживала крылья смерти еще на мгновение, еще на секунду, пока смерть не сдастся и не оставит его друга в покое. Всю ночь Литвинов был рядом с другом, и всю ночь он шевелил губами. И впервые на своей памяти он не чувствовал себя бесполезным.
Когда наступило утро, Литвинов с облегчением увидел, что на лицо его друга вернулся румянец. Тот спал спокойным, исцеляющим сном. Когда солнце взобралось на место, которое ему полагалось занять в восемь утра, Литвинов встал. Ноги у него одеревенели. Внутренности были словно выпотрошены. Но его переполняло счастье. Он сложил пополам листок с текстом «Смерть Леопольда Гурского» . Тут надо сказать еще об одном, что никому не известно о Цви Литвинове, — до конца своей жизни он носил в нагрудном кармане страницу со словами, которым он всю ту ночь не давал осуществиться, чтобы выиграть еще немного времени — для своего друга, для жизни.
Писать до боли в руке
Страницы, которые я написал так давно, выскользнули у меня из рук и рассыпались по полу. «Кто же? — подумал я. — И как?» Я подумал: «Прошло столько… Чего? Лет».
Я провалился в воспоминания. Ночь прошла как в тумане. К утру я еще не оправился от шока. Только в полдень я смог начать что-то делать. Я упал на колени прямо в муку. Я собирал страницы, одну за другой. Десятая порезала мне палец. Двадцать вторая отозвалась острой болью в почке. Четвертая остановила сердце.
Горькая шутка пришла мне в голову. Слова подвели меня. Так что? Я сжал страницы в руке, боясь, что это лишь игра воображения, что я опущу взгляд — и они окажутся пустыми.
Я пошел на кухню. На столе стоял просевший в середине пирог. Леди и джентльмены. Мы собрались здесь, чтобы почтить таинство жизни. Что? Нет, кидать камни нельзя. Только цветы. Или деньги.
Я смахнул яичную скорлупу, сдул сахар со стула и сел за стол. Снаружи мой верный голубь ворковал и бил крыльями по стеклу. Наверное, стоило дать ему имя. Почему бы и нет, я же так старался давать имена множеству вещей, гораздо менее реальных, чем он. Я попытался придумать такое имя, которое было бы приятно произносить. Я огляделся. Мой взгляд упал на меню китайской закусочной с едой навынос. Меню не менялось годами. «Знаменитая кантонская, сычуаньская и хунаньская кухня мистера Тонга». Я постучал по стеклу. Голубь улетел. «До свидания, мистер Тонг».
Чтобы дочитать, мне потребовался почти весь день. Воспоминания обступили меня. Зрение затуманилось, было трудно сосредоточиться. Я подумал: мне это мерещится. Я отодвинул стул и встал. Я подумал: мазлтов, [37] Гурски, ты окончательно рехнулся. Я полил растение в горшке. Чтобы потерять, надо иметь. А? С каких это пор ты стал придираться к деталям? Иметь, не иметь! Послушай себя! Ты сделал из своих неудач профессию.
А? С каких это пор ты стал придираться к деталям? Иметь, не иметь! Послушай себя! Ты сделал из своих неудач профессию. Ты чемпион среди неудачников. Так что? Где доказательство, что она когда-то у тебя была? Где доказательство, что она должна была быть твоей?
Я наполнил раковину мыльной водой и вымыл грязную посуду. И с каждой кастрюлей, или противнем, или ложкой, которые я убирал на место, я убирал и эту невыносимую мысль, пока моя кухня и мой разум не пришли в относительно нормальное состояние. Так что?
Шломо Вассерман стал Игнасио да Сильвой. Герой, которого я называл Дуддельзаком, теперь был Родригесом. Фейнгольд оказался де Биедмой. Слоним стал Буэнос-Айресом, а место Минска занял город, о котором я никогда не слышал. Это было почти смешно. Но. Я не смеялся.
Я изучил почерк на свертке. Записки там не было. Поверьте мне: я проверил раз пять или шесть. Обратного адреса не было. Я бы допросил Бруно, если бы думал, что он может что-то рассказать. Если приходит пакет, консьерж оставляет его на столе в вестибюле. Нет сомнения, что Бруно увидел его и взял. Это целое событие, когда одному из нас приходит пакет, который не влезает в почтовый ящик. Если я не ошибаюсь, в последний раз такое случилось два года назад. Бруно заказал собачий ошейник с шипами. Нужно, наверное, добавить, что незадолго до этого он притащил в дом собаку. Маленькое теплое существо, которое можно было любить. Он назвал ее Биби. Я слышал, как он зовет: «Ко мне, Биби, ко мне!» Но. Биби никогда его не слушалась. Как-то раз он отвел ее на собачью площадку. Кто-то позвал свою собаку: «Вамос,[38] Чико!», и Биби помчалась к тому пуэрториканцу. «Ко мне, Биби, ко мне!» — закричал Бруно, но все было без толку. Он сменил тактику. «Вамос, Биби!» — завопил он во все горло. И — подумать только! — Биби прибежала к нему. Она лаяла ночи напролет и гадила на пол, но он любил ее.