Я вышел из библиотеки и уже переходил дорогу, как вдруг меня пронзило чувство горького одиночества. Я ощутил пустоту и мрак внутри себя. Покинутый, незамеченный, забытый, я стоял на тротуаре; ничто, просто собиратель пыли. Люди спешили мимо. И каждый прохожий был счастливее меня. Я ощутил былую зависть. Я бы отдал все что угодно, чтобы быть одним из них.
Знал я когда-то одну женщину. У нее сломался замок, она не могла войти в дом, и я помог ей. Ей попалась одна из моих визитных карточек, которые я разбрасывал за собой, как крошки хлеба. Она позвонила, и я приехал так быстро, как только смог. Был День благодарения, и без слов стало ясно, что нам обоим было некуда пойти. Замок открылся, как только я прикоснулся к нему. Может, она решила, что это говорит и о таланте другого рода. Внутри пахло жареным луком, на стене висела репродукция Матисса или, может, Моне. Нет! Модильяни. Точно, вспомнил, там была обнаженная женщина, и, чтобы польстить ей, я спросил: «Это вы?» Я давно не был с женщиной. Я чувствовал запах масла у себя на руках, запах собственных подмышек. Она предложила мне присесть и приготовила какую-то еду. Я извинился, сказав, что мне надо причесаться, а сам пошел в ванную и помылся как сумел. Когда я вышел, она стояла в нижнем белье, в комнате было темно. На другой стороне улицы горела неоновая реклама, она отбрасывала голубую тень на ее ноги. Мне хотелось сказать ей, что ничего страшного, если она не хочет смотреть мне в лицо.
Несколько месяцев спустя она снова позвонила мне. Попросила меня сделать ей копию ключа. Я был рад за нее. Значит, она больше не будет одна. Не то чтобы мне было жаль себя. Но я хотел сказать ей: «Было бы проще, если бы он, тот человек, для которого копия, сам отнес ключ в мастерскую». И что? Я сделал две копии. Одну я отдал ей, а одну оставил себе. Долго носил ключ в кармане, просто обманывал себя.
Однажды меня осенило: ведь я могу открыть любую дверь и войти куда угодно. Раньше никогда об этом не думал. Я был иммигрантом, и мне понадобилось много времени, чтобы избавиться от страха, что меня отошлют назад. Я вечно боялся совершить какую-нибудь ошибку. Как-то раз я пропустил шесть поездов, потому что не мог сообразить, как купить билет. Другой бы просто сел в поезд. Но. Только не еврей из Польши, который боится, что его тут же депортируют, даже если он всего лишь забудет спустить за собой воду в туалете. Я старался не высовываться. Я открывал и закрывал замки, вот и все. Там, откуда я приехал, за мое умение меня сочли бы вором, но здесь, в Америке, я был профессионалом.
Со временем я расслабился. Начал тут и там вносить в свою работу что-то особенное. Легкий поворот в конце, который, в общем-то, ничего не давал, но добавлял некоторой изысканности. Я перестал нервничать и начал вместо этого хитрить. На каждом замке, который ставил, выцарапывал свои инициалы. Крошечная подпись над замочной скважиной. Не важно, что никто никогда этого не замечал. Мне было достаточно того, что об этом знал я сам. Я отмечал все надписанные мной замки на карте города, которую столько раз складывал и раскладывал, что на сгибах стерлись некоторые улицы.
Однажды вечером я пошел в кино. Перед фильмом показывали ролик о Гудини.[44] Этот человек мог выскользнуть из смирительной рубашки, в которой его закопали в землю. Его клали в ящик, закованный в цепи, опускали в воду, и он выскакивал оттуда. Там показывали, как он тренировался и засекал время. Он упражнялся снова и снова, пока не начинал выполнять трюк за несколько секунд.
Он упражнялся снова и снова, пока не начинал выполнять трюк за несколько секунд. С тех пор я стал еще больше гордиться своей работой. Я приносил самые сложные замки домой и засекал время. Потом сокращал время в два раза и тренировался до тех пор, пока не укладывался в него. Я останавливался только тогда, когда у меня уже немели пальцы.
Я лежал в постели, придумывая все более сложные задачи, когда до меня вдруг дошло: если я могу открыть замок в любой незнакомой мне квартире, почему бы не открыть замок в «Бялисах Коссара»? Или в публичной библиотеке? Или в «Вулворте»? Чисто гипотетически, что мне мешало взломать, скажем, «Карнеги-холл»?
Мысли мои неслись во весь опор, меня всего трясло от возбуждения. Я только войду, а потом тут же выйду. Может быть, оставлю маленькую подпись.
Я разрабатывал план неделями. Я исследовал здание. Я не пропустил ни одного камня. Короче говоря, я сделал это. Ранним утром я проник через заднюю дверь на 56-й улице. Мне потребовалось 103 секунды. Дома такой же замок я открывал всего за 48 секунд. Но тогда было холодно, и пальцы у меня заледенели.
Великий Артур Рубинштейн должен был играть в тот вечер. На сцене одиноко стоял рояль, блестящий черный «Стейнвей». Я вышел из-за кулис. В свете огней рампы я еле различал бесконечные ряды кресел. Я сел на банкетку и нажал на педаль рояля носком ботинка. Дотронуться до клавиш я не осмелился.
Когда я поднял глаза, она стояла передо мной. Ясная как день, пятнадцатилетняя девочка, волосы заплетены в косу, всего в пяти футах от меня. Она подняла свою скрипку, ту, что ее брат привез из Вильно, и прижала ее к подбородку. Я пытался произнести ее имя. Но. Оно застряло у меня в горле. И потом, я знал, что она не услышит меня. Она подняла свой смычок. Я услышал первые ноты Дворжака. Ее глаза были закрыты. Музыка лилась у нее из-под пальцев. Она играла безупречно, так, как не играла никогда в жизни.