— О, эта их хилая любовь! Любовь старцев; не та, что посылает людей на свершения, не любовь движения, но любовь неподвижности; что толку от такого чувства, и какое мизерное Тепло возникнет там вместо тех его волн, что можно было бы ожидать? Мал урожай с поля, Мастер, и если бы они не были так далеко на окраине, лучше было бы перепахать его и засеять заново; ты же пытаешься, мне кажется, омолодить сорт.
— Именно, Фермер. У нас есть правило: не отказываться от сделанного, любой ценой пытаться добиться блага, пытаться до самого конца. Ты думаешь, что они вырождаются; а я попробую… Потому что каждый такой случай может дать нам опыт, а опыт, возможно, понадобится кому-то из нас или таким, как мы, в будущих временах, а ты сам знаешь, что впереди их — бесконечность.
— Но и печальный опыт остается опытом; и, может быть, в следующий раз мы будем знать, что перепахивать надо раньше, не стоит тратить времени на выжидание. У нас времени много, да; но у них его мало, и тут мы ничем помочь не можем.
— Но вот же человек с Земли, посланный мною, делает свое дело.
— Человек с Земли! С какой Земли? Человек из былого, когда у людей хватало еще энергии на что-то, кроме купания в теплой водице, когда они еще способны были прыгнуть, очертя голову, со скалы в холодные волны… Но где та Земля? Осталась далеко. Время минуло. Их время, не наше. А мы не владеем их временем, ни я, ни ты даже.
— Да. Но есть те, кто владеет.
— Есть. Но что ты решил? Ты хочешь?…
— Если будет причина.
— Просить об иссечении времени?
— Такие случаи были.
— Но не ради столь ничтожной цели. Речь шла о галактиках, не о крохотной окраинной планете.
— Не только масштаб решает.
— Я был бы рад, конечно. Но у меня такой решимости нет.
— Ее достанет у меня. Но я хочу, чтобы ты обещал мне поддержку.
— Не могу ответить сразу.
— Сразу и не нужно. Лишь тогда — и если, — когда он сделает свое дело.
— Тогда ты заговоришь об этом снова.
— Согласен.
— Ты внимательно следишь за ними, Мастер?
— Больше ничего я сейчас не могу.
— И ты не боишься?
— Я понял тебя. Но что делать, Фермер? Мы сильны и знаем много, очень много. Но есть условия, в которых мы можем не больше, чем мальчишка с дикой планеты, только начинающей зеленеть. Можем только верить и надеяться, когда дело касается чувств. Да разве ты и сам…
— Не надо об этом, Мастер. Ты знаешь: поэтому я в глубине души благодарен тебе за то, что ты возишься со всеми ними. Земля — не чужая мне планета, может быть, оттого я и пристрастен.
— Поэтому ты в нужный миг поддержишь меня.
— Ты был уверен в этом заранее… А в том, что он сумеет доказать, что людей с Земли еще рано предавать забвению?..
* * *
Тут можно было выбирать, не следовало кидаться сломя голову к первой же попавшейся на пути паре.
— Поэтому ты в нужный миг поддержишь меня.
— Ты был уверен в этом заранее… А в том, что он сумеет доказать, что людей с Земли еще рано предавать забвению?..
* * *
Тут можно было выбирать, не следовало кидаться сломя голову к первой же попавшейся на пути паре. Таких пар чем дальше, тем больше виднелось у дороги; они стояли на обочине, выжидательно и призывно глядя на приближавшихся одиночек, со значением пошевеливая тремя пальцами приподнятой руки. С необозримо давних времен сложилась привычка объединяться для кайфа по трое: в одиночку пить умел не всякий, двое — это чаще всего несогласие, всегда нужен третий, судья и примиритель; четверых же слишком много на стартовую полуфлягу — для первого приема, для орошения пересохшей почвы. Так что Форама, не откликаясь, миновал несколько пар, его не привлекавших. То были люди неинтересные, припухлость морщинистых лиц показывала, что хмелели они, втянувшиеся, сразу же и начинали нести чепуху, Фораме же нужны были люди, готовые слушать, а при нужде и действовать — не профессиональные змиеглоты. Таких он нашел не сразу; увидел их в момент, когда его, цепко ухватив распухшими и грязными пальцами за рукав, пыталась остановить женщина — толстогубая, измятая, с застарелым синяком под глазом и, верно, с мозолями на лопатках от частых упражнений. Кажется, упражнений она сейчас и жаждала, и бормотала, овевая парфюмерным перегаром изо рта, где был недочет зубов: «Да не прошу же я, не прошу, я сама угощаю, свежачок, сама угощаю, ставлю для затравки, а потом и сам ты, если будет твоя воля, ты не смотри, ты знаешь, где я раньше ходила, скажу — ахнешь, я и сейчас, если бы не…» Но Форама уже приметил двоих, что привлекли его внимание некоторой человекообразностью, хотя и тщательно замаскированной; один, во всяком случае, привлек. Форама рванул рукав; женщина пошатнулась, взмахнув руками, но устояла, лишь переступила ногами, несусветно выругалась и неожиданно заплакала, рванув платье на вислых грудях; Форама успел еще подумать, что такой встречи достаточно, чтобы потом месяц или полгода не смотреть на женщин вообще (о Мин Алике он в тот миг не думал, она не женщина была, она была — Всё). И тут же перестал думать о жрице любви, потому что подошел и остановился возле тех двоих.
Они тоже сразу опознали в нем непрофессионала. В каком бы непотребном состоянии ни находился его наряд, но не было в нем главного: одежда не была пропитана той массой, что возникает от смешения пыли, пота, пролитого питья, размазанных закусей, если человек неделями не переодевается и ночует под кустами, порой даже не отходя в сторону от места возлияний. Яснее ясного было для опытного, что Форама — не завсегдатай, и это тех двоих, кажется, устраивало, как и его самого. Мог он оказаться либо свежескатившимся и лишь начинающим свой путь по кругам Шанельного рынка, либо гастролером, искателем острых ощущений и непринужденного общения; и то, и другое было равноприемлемо, а подробности тут никогда не брались во внимание.