— Конечно, не буду, — отвечала Бланш, — если в этом действительно заключается причина вашего отказа.
— Увы, именно в этом, — промолвила старуха, — мы все обожали ее и век будем скорбеть о ней. Быстро летит время! Много уже лет прошло со времени ее кончины; но я живо помню все, точно это вчера случилось. Многое из недавних лет теперь совсем улетучилось из моей памяти, а уж это, хотя оно и давно произошло, я постоянно вижу перед собой как в зеркале!..
Доротея умолкла; но потом, когда они шли по галерее, она прибавила, говоря об Эмилии:
— Вот эта молодая девица иногда напоминает мне покойную маркизу: я помню время, когда та была такой же цветущей, и очень походила на эту барышню, когда смеялась. Бедная госпожа! То-то она была веселая, как в первый раз приехала в замок!
— А разве после она не была веселой? — спросила Бланш.
Доротея покачала головой; Эмилия жадно наблюдала ее: видно было, что эта история возбудила в ней жгучий интерес.
— Сядем здесь, — сказала Бланш, дойдя до противоположного конца галереи, — и пожалуйста, Доротея, если вам не слишком тяжело, расскажите нам что-нибудь про маркизу: я желала бы заглянуть в то зеркало, о котором вы говорили, и увидеть все то, что вы сами в нем видите…
— Ох, если бы вы знали, ваше сиятельство, то, что я знаю, вы бы не пожелали этого, — отвечала Доротея, — вы увидели бы мрачную картину. Мне часто хочется отогнать ее, да не могу… Я вижу мою дорогую госпожу на смертном одре- вижу ее взгляд, ее лицо, помню все, что она говорила; страшная это была сцена!
— Почему же такая страшная? — спросила растроганная Эмилия.
— Ах, дорогая барышня, смерть всегда страшна!
На другие расспросы Бланш Доротея упорно молчала, и Эмилия, заметив слезы на ее глазах, воздержалась от дальнейших приставаний и старалась обратить внимание своего молодого друга на посторонние предметы. Скоро в саду показались граф с графиней и мосье Дюпон; увидав их, девицы сошли вниз.
Граф вышел навстречу к Эмилии и представил ее графине с утонченной любезностью, живо напомнившей Эмилии ее покойного отца. Она почувствовала к нему благодарность и даже не смутилась перед графиней; та, впрочем, приняла ее с обворожительной улыбкой, — капризный нрав не мешал ей быть иногда обворожительной, а теперь это настроение являлось следствием ее разговора с графом по поводу Эмилии. Что бы они ни говорили между собой и каково бы ни было содержание беседы графа с настоятельницей монастыря, которую он только что посетил, лицо его и обращение с Эмилией выражали глубокое уважение и доброжелательность. Эмилия испытывала то сладкое волнение, какое проистекает от сознания одобрения со стороны хороших людей; к графу она почувствовала доверие почти с первой минуты, как увидела его.
Прежде чем она успела выразить свою благодарность за оказанное гостеприимство и упомянуть о своем намерении немедленно переселиться в монастырь, ее прервали любезным приглашением погостить подольше в замке; граф и графиня убедительно просили ее об этом, по-видимому, с такой дружеской искренностью, что хотя Эмилии очень хотелось повидаться со своими старыми друзьями в монастыре и поплакать над могилой отца, но она согласилась провести несколько дней в замке.
К аббатисе она, однако, немедленно написала, извещая о своем прибытии в Лангедок и о желании найти приют в монастыре, в качестве временной жилицы. Она также послала письма гг. Кенелю и Валанкуру, которого просто уведомляла о своем возвращении во Францию, а так как она не знала места его теперешней стоянки, то адресовала свое письмо прямо в поместье его брата, в Гасконь.
Она также послала письма гг. Кенелю и Валанкуру, которого просто уведомляла о своем возвращении во Францию, а так как она не знала места его теперешней стоянки, то адресовала свое письмо прямо в поместье его брата, в Гасконь.
Вечером Бланш и мосье Дюпон сопровождали Эмилию в домик Лавуазена, к которому она теперь приближалась уже не с отчаянием, а с какой-то меланхолической отрадой: время смягчило ее печаль о кончине отца, хотя и не могло изгладить ее совершенно, и она находила грустное утешение, отдаваясь воспоминаниям, пробуждаемым этими знакомыми местами. Лавуазен был еще жив и, казалось, наслаждался по-прежнему спокойным закатом своей безупречной жизни. Он сидел на пороге своей хижины и наблюдал, как играют на траве его внуки, по временам поощрял их состязания и забавы смехом или каким-нибудь ласковым словечком. Он сразу узнал Эмилию и очень обрадовался ей. Она тоже была рада услышать, что с тех пор, как они расстались, он не потерял никого из членов своей семьи.
— Да, так-то, барышня, — проговорил старик, — все мы, слава Богу, живем себе да поживаем и горя не знаем. Кажется, во всем Лангедоке не найдется другой такой счастливой семьи!
Эмилия не решилась войти в ту комнатку, где скончался Сент Обер, и, побеседовав с полчаса с Лавуазеном и его семьей, оставила гостеприимный домик.
За эти первые дни ее пребывания в замке Ле-Блан, ее часто огорчали глубокие, печальные взгляды, бросаемые на нее Дюпоном; Эмилия, скорбя о тех иллюзиях, которые лишали его мужества уехать, решила сама удалиться от замка поскорее, насколько позволяла деликатность по отношению к графу и графине де Вильфор. Угнетенное состояние его друга скоро встревожило графа; Дюпон доверил ему наконец тайну своей безнадежной привязанности. Граф мог только пожалеть его, однако в душе решил замолвить за него слово, если представится удобный случай. Принимая в расчет щекотливое положение Дюпона, он лишь слабо удерживал его, когда тот изъявил намерение на другой день уехать из замка Ле-Блан, но взял с него обещание посетить его, когда ему можно будет приехать, не подвергая опасности своего покоя.