— Может быть, они попались в плен? — предположила Эмилия.
— Какой там плен! — воскликнула Аннета; одну из них я прекрасно помню еще из Венеции: она была раза два или три в доме у синьора, вы это сами знаете, барышня; и тогда еще говорили, но только я не верила, будто синьору она нравится больше, чем бы следовало. «Зачем же, говорю, приводить ее в дом к моей барыне?» Правда, не годится, отвечал мне Людовико, но у него на уме было еще кое-что, чего он не хотел высказать.
Эмилия попросила Аннету разузнать, кто эти дамы, и вообще все, что их касается; потом она заговорила о далекой Франции.
— Ах, барышня, никогда мы больше не увидим нашу родину! — проговорила Аннета, чуть не плача. — Нечего сказать, и повезло же мне в моих путешествиях!
Эмилия старалась успокоить и ободрить девушку надеждами, которых сама не питала.
— И как вы могли, барышня, покинуть Францию, расстаться с мосье Валанкуром! — рыдала Аннета. — Уж я бы ни за что не уехала из Франции, если б там жил Людовико!
— Чего же ты хнычешь, что оттуда уехала? — улыбнулась Эмилия.
— Уж я бы ни за что не уехала из Франции, если б там жил Людовико!
— Чего же ты хнычешь, что оттуда уехала? — улыбнулась Эмилия. — Если б ты там оставалась, ты не встретила бы твоего Людовико!
— Ах, барышня, только бы выбраться из этого проклятого замка, а потом остаться при вас во Франции — больше мне ничего не нужно!
— Спасибо тебе, добрая Аннета, за твою преданность: надеюсь, настанет время, когда ты с удовольствием вспомнишь свои слова!
Аннета скоро убежала по своим делам, а Эмилия попыталась забыться от гнетущих забот в чтении, погрузиться в фантастический мир грез; но опять ей пришлось пожалеть о том, что сила обстоятельств так неудержимо действует на чувства и умственные способности человека: нужен спокойный дух для того, чтобы отдаться отвлеченным умственным наслаждениям. Энтузиазм гения и блеск фантазии теперь казались ей холодными и тусклыми. Глядя на раскрытую книгу, она невольно воскликнула:
— Неужели это те самые слова, которые так часто восхищали меня? Где же таилось очарование? В моем уме или в воображении поэта? — И в том и в другом вместе, — отвечала она самой себе. — Но пламенное вдохновение поэта бессильно, если ум читателя не настроен, как его собственный, хотя бы он и был значительно ниже его.
Эмилия охотно отдалась бы этому течению мыслей, потому что это избавляло ее от более тягостных воспоминаний; но опять-таки она убедилась, что мышление не подчиняется воле, и ее мысли неуклонно вернулись к обсуждению ее отчаянного положения.
Впрочем, желая подышать воздухом, но боясь спускаться вниз на укрепления, чтобы не подвергнуться наглым взглядам товарищей Монтони, она стала прогуливаться по галерее, смежной с ее комнатой; дойдя до дальнего конца ее, она услыхала отдаленные взрывы хохота. То были дикие проявления разгула, а не спокойное, искреннее веселье; шум, казалось, доносился из той половины замка, где жил Монтони. Подобные звуки, раздававшиеся так скоро после кончины ее тетки, особенно тяжело поразили Эмилию, так как они соответствовали всему поведению Монтони в последнее время.
Прислушиваясь, она различила женские возгласы, сопровождавшиеся хохотом; это подтвердило ее худшие догадки насчет нравственных качеств синьоры Ливоны и ее подруг. Очевидно, они попали сюда не против своего желания. Оглянувшись на свое положение, Эмилия поняла его яснее прежнего: судьба бросила ее, одинокую, беспомощную, в пустынную область диких Апеннин, среди людей, которых она считает чуть не злодеями, и среди гнусных сцен порока, от которых душа ее отшатывается с омерзением. В эту минуту, когда картины прошлого и настоящего развернулись перед ее умственным взором, образ Валанкура не оказал своего обычного влияния, и ее решимость уступила страху. Она сознавала, какие мучения готовит ей впереди Монтони, и содрогалась от его бесчеловечной мести. Спорные поместья она почти решила уступить ему хоть сейчас же, если он опять обратится к ней с таким требованием, с тем чтобы обеспечить себе безопасность и свободу; но опять воспоминание о Валанкуре закралось в ее сердце и погрузило ее в отчаяние сомнения.
Она продолжала прохаживаться по галерее, пока сумерки не заглянули сквозь разрисованные стекла, сгущая тени на темной дубовой обшивке стен; далекая перспектива коридора так померкла, что можно было различить только светлое пятно окна в конце его.
По сводчатым залам и коридорам внизу слабо разносились взрывы хохота и достигали этой отдаленной части замка; всякий раз наступавшая после этого тишина казалась еще более жуткой. Но Эмилии не хотелось идти в свою постылую комнату, пока не вернется Аннета, и она продолжала прохаживаться по галерее. Проходя мимо дверей того покоя, где она когда-то осмелилась отдернуть покров, скрывающий зрелище до того ужасное, что она до сих пор не могла о нем вспомнить иначе, как с невыразимым ужасом, — ей невольно пришло в голову это происшествие.
Теперь это воспоминание сопровождалось размышлениями еще более гнетущими, так как они были вызваны последними поступками Монтони. Она решила поскорее уйти из галереи, пока у нее еще оставалось силы, как вдруг услыхала чьи-то шаги позади. Это могли быть шаги Аннеты; но, боязливо оглянувшись, она увидала в полутьме какую-то высокую фигуру, идущую за нею следом; тогда все ужасы, пережитые ею в страшной комнате, нахлынули на нее с новой силой. В то же мгновенье она почувствовала, что ее крепко обнимают чьи-то руки, и услыхала над ухом шепот мужского басистого голоса.
— Это я, — отвечал голос. — Ну, чего вы струсили?