Мегингоц чуть склонил набок голову.
— У меня баритон, — сообщил он. — Я нечасто пускал его в ход, но, думаю, справлюсь.
Они съели еще по конфете — для разогрева голосовых связок, как объяснил Мегингоц тоном знатока, — и отец Гермион начал напевать: сперва секстивиршия «Благой Хаделога и барсуки», потом песнопение «Похвалим» и балладу «Стрела и сердце». Мегингоц подхватывал — он легко запоминал любую мелодию, и голос у него действительно оказался приятный, только немного холодноватый.
Компьютер пискнул. На экране замигало изображение голубя с письмом в клюве.
— Ну-ка, кто это к нам ломится? — хмыкнул Мегингоц.
Голубь сменился черным экраном, на котором горели, помаргивая, буквы:
«Молука, немедленно известить о готовности сдаться, в противном случае будете уничтожены».
— Что я говорил? — фыркнул Мегингоц. — Какое им дело до священника на борту!
— Сдайтесь, — предложил отец Гермион. — Вас не уничтожат — попытаются снова продать. А я мог бы известить активистов из восьмого сектора — их граница совсем близко.
— Нет уж, — сказал Мегингоц. — Что я, не знаю, как все будет? Вас арестуют и отправят на Эльбею — подвергать административным взысканиям. Начальство, уверен, вами недовольно. А нас тем временем реализуют по бросовой цене. Результат, таким образом, будет тот же, но более мучительный и растянутый во времени. — Он помолчал и вдруг ненависть излилась из его глаз белым светом, и Мегингоц зашипел: — Лучше, чем сейчас, я никогда не жил. Я не хочу никакой другой жизни, ни для себя, ни для моих людей.
Он посидел немного перед экраном, чтобы успокоиться, а потом отправил патрульному ответ:
«Молукка» пишется через два «к».
Теперь им оставалось только ждать.