Средний пол

Дездемона возлежала на большой бежевой подушке, называемой «мужем». Боковины подушки обхватывали ее с обеих сторон. В карманчике одной из боковин лежал респиратор и несколько бутылочек с лекарствами. Дездемона, закрытая до пояса одеялом, была в белой ночной рубашке, на коленях у нее лежал веер с изображением турецких зверств. Во всем этом не было ничего необычного. А вот что потрясло меня, так это то, что она сделала со своими волосами. Узнав о смерти Мильтона, она сняла с головы сеточку, вырывая вместе с ней целые клоки волос. Ее абсолютно седые волосы по-прежнему были прекрасны и в голубоватом сиянии телеэкрана казались светлыми. Они ниспадали ей на плечи и закрывали тело, как у боттичеллиевской Венеры. Однако весь этот каскад обрамлял не юное лицо, а старческую маску вдовы с пересохшими губами. И в неподвижном воздухе этой комнаты, пропахшей лекарствами и мазями, я ощутил весь вес времени, проведенного ею в постели в ожидании собственной смерти. Вряд ли Дездемона могла превратиться в истинную американку в том смысле, чтобы считать жизнь постоянной погоней за счастьем. Ее отказ от жизни говорил о том, что старость не должна наслаждаться радостями юности, а должна стать длинным испытанием, лишенным даже простейших удовольствий. Все борются с отчаянием, но в конечном итоге оно побеждает. Так и должно быть. Только оно и позволяет нам прощаться.

Я стоял и рассматривал Дездемону, когда она, вдруг заметив меня, повернула голову. Рука ее поднялась к груди, она испуганно вжалась в подушку и воскликнула:

— Левти!

Теперь страх обуял меня.

— Нет-нет, бабушка! Это не дедушка! Это я! Калл.

— Кто?

— Калл, — повторил я и, помолчав, добавил: — Твой внук.

Это было нечестно. Память Дездемоны и так ослабла, а я ничем ей не помогал.

— Калл?

— Когда я был маленьким, меня звали Каллиопой.

— Ты так похож на моего Левти, — промолвила она.

— Правда?

— Я думала, это мой муж пришел за мной, чтобы забрать меня на небеса. — И она рассмеялась.

— Я — сын Милта и Тесси.

Веселье исчезло с лица Дездемоны так же быстро, как и появилось, и оно снова стало печальным.

— Прости, детка, я тебя не помню.

— Я тебе принес вот это, — я протянул соль и пахлаву.

— А почему Тесси не пришла?

— Ей надо одеться.

— Зачем?

— Чтобы ехать на похороны.

Дездемона вскрикнула и снова прижала руки к груди.

— Кто умер?

Я не ответил и вместо ответа убавил звук в телевизоре.

— Я помню, когда у тебя было целых двадцать попугаев, — заметил я, указывая на клетку.

Она тоже посмотрела на попугая, но ничего не сказала.

— Вы тогда жили на чердаке. На улице Семинолов. Помнишь? Тогда у тебя и появились все эти птицы. Ты говорила, что они напоминают тебе о Бурсе.

При этом названии Дездемона снова улыбнулась.

— В Бурсе у нас было много птиц. Желтые, зеленые, красные. Самые разные. Маленькие, но очень красивые. Как будто стеклянные.

— Я бы хотел туда съездить. Помнишь, там была церковь. Я бы хотел съездить и отремонтировать ее.

— Ее должен отремонтировать Мильтон. Я постоянно напоминаю ему об этом.

— Но если он не поедет, тогда это сделаю я.

Дездемона внимательно уставилась на меня, словно прикидывая, смогу ли я выполнить свое обещание.

— Но если он не поедет, тогда это сделаю я.

Дездемона внимательно уставилась на меня, словно прикидывая, смогу ли я выполнить свое обещание.

— Я тебя не помню, детка, но, может, ты поможешь бабушке сделать солевую ванночку?

Я достал таз и наполнил его в ванной теплой водой, потом высыпал в нее соль и вернулся в спальню.

— Поставь его рядом с креслом, милый.

Я выполнил ее просьбу.

— А теперь помоги бабушке вылезти из кровати.

Я подошел ближе и склонился к ней. Я вытащил по очереди из-под одеяла ее ноги и повернул ее. Она оперлась на мое плечо, и мы двинулись к креслу.

— Я больше ничего не могу сделать сама, — причитала она по дороге. — Я стала слишком стара.

— Tы прекрасно справляешься.

— Нет, я ничего не помню. У меня все болит. И с сердцем совсем плохо.

Мы добрались до кресла, я обошел ее сбоку и усадил. Потом поднял ее распухшие, пронизанные выступающими венами ноги и опустил их в воду. Дездемона закрыла глаза и с довольным видом что-то забормотала.

В течение нескольких минут она молчала, наслаждаясь теплой водой. Щиколотки ее порозовели, и ноги начали оживать. Розовая волна поднялась до подола ночной рубашки, исчезла под ним, а затем появилась из-под воротничка. На лице Дездемоны появился румянец, и когда она открыла глаза, в них были отсутствовавшие до этого проницательность и ясность. Она посмотрела на меня и воскликнула:

— Каллиопа! — И тут же зажала рот рукой. — Господи! Что с тобой случилось?

— Я вырос, — ответил я. Я не собирался ей что-либо рассказывать, но теперь все выплыло само собой. Впрочем, все это было неважно, так как она все равно забудет наш разговор.

Она продолжала рассматривать меня, и глаза ее казались огромными за линзами очков. Даже будь Дездемона в здравом рассудке, она все равно ничего не смогла бы понять из моего ответа. Однако, находясь в своем нынешнем состоянии, она почему-то приняла все как само собой разумеющееся. Она жила теперь в мире грез и воспоминаний, а в этом состоянии старые предания возвращались обратно.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207