Как?! Улыбаться?! Сейчас?! Это что, насмешка? Издевка? Или следствие потрясения? Нет. Что же тогда? Он удовлетворен. Он лучится улыбкой человека, которому летней ночью все удалось и теперь не терпится рассказать об этом друзьям.
Читатель! Хочешь верь, хочешь нет, но он ничего не заметил.
РУЖЬЕ НА СТЕНЕ
Проснулся я уже в доме. Я смутно помню, как туда добрался и как шел через болото. Комбинезон был по-прежнему на мне. Промежность горела и была влажной. Объекта в кровати не было. Я запустил руку вниз и отлепил трусики от тела. И это движение, этот легкий выхлоп воздуха и сопровождающего его запаха возрождают в моем сознании какие-то новые сведения о себе. Собственно, даже не сведения, потому что это ощущение еще не обладает необходимой плотностью. Скорее это интуитивная догадка, которая не становится яснее с наступлением утра. Более того, она начинает блекнуть, становясь частью ночного лесного опьянения.
Вероятно, когда оракул просыпался после своих безумных пророческих ночей, он тоже ничего не помнил. Самые непоколебимые истины, изреченные накануне, уступали сиюминутным ощущениям — головной боли и содранному горлу. То же происходило и с Каллиопой. У меня было ощущение, что надо мной надругались. У меня было ощущение, что я внезапно повзрослел. Но все это заглушалось чувством тошноты и желанием не думать о происшедшем.
Я залез в душ и, методично оттирая себя, попытался смыть пережитое. Пар заполнил ванную. Зеркала и окна запотели. Полотенца стали влажными. Стараясь очиститься, я перепробовал все сорта мыла — «Спасательный круг», «Слоновую кость» и даже какую-то местную разновидность, которая на ощупь напоминала наждачную бумагу. Потом я оделся и тихо спустился вниз. Пересекая гостиную, я заметил, что над камином висит старая охотничья винтовка. На стене висело еще одно ружье.
А на кухне Объект ел кашу и читал журнал. Она не подняла голову, когда я вошел. Я взял тарелку и сел напротив. Возможно, на моем лице что-то отразилось.
— Ну что? Раскаиваешься? — с саркастическим видом осведомился Объект, подперев голову рукой. Хотя и сама она выглядела не очень — под глазами были мешки, а веснушки походили на пятна ржавчины.
— По-моему, это ты должна раскаиваться, — ответил я.
— Если хочешь знать, мне не в чем раскаиваться, — заявил Объект.
— Ах да, для тебя же это привычное дело, — парировал я.
И вдруг она затряслась от ярости. Натянувшиеся на шее жилы прорезали кожу.
— Tы вела себя как настоящая шлюха! — набросилась она на меня.
— Я? А ты? Это ведь ты бросалась на шею Рексу.
— Я никуда не бросалась. Мы даже не дошли до этого.
— Врешь.
— По крайней мере, он не твой брат. — И она вскочила, глядя на меня ненавидящими глазами. Казалось, она вот-вот расплачется. Она даже не вытерла рот, и все ее губы были в джеме и крошках. Я был потрясен видом этого любимого мною лица, которое искажала ненависть. Вероятно, выражение моего лица тоже изменилось. Я чувствовал, что глаза у меня расширяются и меня затопляет страх.
Объект ждал от меня объяснений, но мне ничего не приходило в голову. Наконец она отшвырнула свой стул:
— Джером наверху. Почему бы тебе не залезть к нему в кровать? — и вылетела из кухни.
Я был в отчаянии. Раскаяние, и без того заполнявшее меня, вырвалось наружу. Оно подкашивало ноги и разрывало сердце. Мало того что я терял подругу, меня еще охватила тревога по поводу своей репутации. Неужели я действительно шлюха? А ведь я даже не подучил никакого удовольствия. Но ведь я сделал это? Я позволил это сделать. За этим последовал страх расплаты. А что, если я забеременею? Что тогда? И на моем лице появилось сосредоточенное выражение, свойственное всем девочкам, когда они занимаются подсчетом дней и прикидывают количество выделений. Мне потребовалась целая минута, прежде чем я вспомнил, что не могу забеременеть. Это был единственный плюс моего позднего развития. Однако меня это не сильно утешило. Я не сомневался в том, что Объект больше никогда не будет со мной разговаривать.
Я снова поднялся наверх, лег в кровать и закрыл лицо подушкой, чтобы не видеть слепящего света летнего солнца. Но от реальности было не скрыться. Не прошло и пяти минут, как пружины кровати просели под новым весом. А когда я выглянул из-за подушки, то увидел, что это Джером.
Он, удобно устроившись, лежал на спине. Вместо халата на нем была охотничья куртка, из-под которой торчали его заношенные боксеры. В руке он держал кружку с кофе, и я заметил, что ногти у него покрыты черным лаком. В утреннем свете, лившемся из бокового окна, на его лице отчетливо проступала щетина. На фоне блеклых крашеных волос эти рыжие побеги выглядели как сама жизнь, возвращающаяся на выжженный пейзаж.
Джером зачастую принимал насмешливую позу, которая позволяла ему не участвовать в каждодневной жизни. И сейчас он напыщенно изображал любовную сцену. Он лежал на подушке, повернув ко мне голову, так что падавшая на лоб прядь волос закрывала ему глаза.
— Доброе утро, дорогая.
— Привет.
— Что-то мы хандрим?
— Да, — ответил я. — Я вчера здорово опьянела.
— А мне так не показалось, дорогая.
— И тем не менее это так.