— То есть может оказаться так, что он действует не сразу?
— Может. За парнями, конечно, наблюдают.
— Слушайте, а может быть, у этой штуки вообще нет никакого эффекта? — предположил Вильгельм. — Произошел качественный скачок, и кодон такой степени сложности на мозг уже не действует?
— Зачем-то же его лепили, — сказал Томаш.
— Ладно, ребята, — сказал Вито, — все равно надо проверять. Давайте быстренько с этим разделаемся — а потом, по результатам, будем соображать, что делать.
— Можно подойти еще с другой стороны, — подал голос Кароль. — Проверить грязевые источники.
— Если удастся, — сказал Томаш. — Я уже пробовал — правда, наспех. На ком испытаем? — он огляделся.
— На мне, естественно, — сказал Вито.
— Почему это вдруг: естественно, на тебе? — спросил Ноэль. — Что это ты себе за привилегии придумываешь?
— Никаких привилегий. Просто я первый сказал. Реакция у меня хорошая, ты же знаешь. Или ты решил, что я так проявляю свой антисемитизм?
— Я к тебе никогда не привыкну, — сказал Ноэль.
— Привыкнешь когда-нибудь… Держи пока, — Вито стянул с плеча кобуру, подал Ноэлю. Тот принял ее двумя руками. Ноэль с величайшим уважением относился к оружию. До Корпуса он был снайпером в спецбатальоне федеральной полиции. — Поехали, Том.
— Поехали, Чип. — Томаш на счастье назвал Вито старым прозвищем. — Будем жить.
— Будем жить… — Вито улыбнулся.
Свертка кодона исчезла, эрм запел, и на месте «морского ежа» появился туманный экран, постепенно набирающий яркость свечения. Потом светящийся туман поплыл навстречу, Вито привычно расслабился, отдаваясь этому движению, не отвлекаясь на причудливые мгновенные картины, возникающие по краям поля зрения — он знал, что подсознание фиксирует их, накапливает, а когда они накопятся и сольются, произойдет нечто… еще неизвестно, что; надо ждать красного пятна… вот оно: рубиновый глаз, широко раскрывшийся навстречу, и в нем — алые и багровые волны, разбегающиеся от центра и в бесконечность… Вито повис над ним, над этой пылающей бездной, преломил страх — и рухнул вниз.
Потом светящийся туман поплыл навстречу, Вито привычно расслабился, отдаваясь этому движению, не отвлекаясь на причудливые мгновенные картины, возникающие по краям поля зрения — он знал, что подсознание фиксирует их, накапливает, а когда они накопятся и сольются, произойдет нечто… еще неизвестно, что; надо ждать красного пятна… вот оно: рубиновый глаз, широко раскрывшийся навстречу, и в нем — алые и багровые волны, разбегающиеся от центра и в бесконечность… Вито повис над ним, над этой пылающей бездной, преломил страх — и рухнул вниз. Пробил багровое вязкое ничто — и вдруг с костяным стуком ударился лбом…
— Фу, ч-черт… — он протер глаза; казалось, все окутано туманом. В комнате было полутемно. Он так и уснул за столом, уронив лицо на скрещенные руки. Сколько же времени?.. Половина четвертого. От долгого и, похоже, неудобного сиденья ноги затекли и начинали отходить. Он застонал от боли. Наконец, это прошло. Доковыляв до окна, он посмотрел на солнце.
Сквозь голые ветви берез солнце было отчетливо видно: яркий ободок и темная бахромистая клякса в центре. Кажется, сегодня ободок стал еще тоньше…
Только на восходе и закате солнце выглядит прежним…
В дверь поскреблись, а потом стукнули тихонько, кончиками пальцев: та — та — та — та-та. Он зашарил по карманам в поисках ключа.
— Это я, Дим Димыч, — сказали за дверью. — Оськин.
— Сейчас, Оськин, ключ найти не могу…
Ключ оказался на столе. Под конвертом из грубой оберточной бумаги.
Оськин проскользнул в дверь. Дима выглянул в коридор, прислушался. Никого.
— Принес? — шепотом спросил он. Оськин кивнул.
Одет Оськин сегодня был импозантно: выношенная школьная курточка, застегнутая на единственную пуговицу, не скрывала кроваво-красной надписи на зеленоватой футболке: «COCA-COLA». Коричневые трикотажные штаны были в пятнах краски и пузырились на коленях. На впалом пузе тускло поблескивала латунная пряжка флотского ремня. С ремнем в руках Оськин был непобедим.
— Принес? — повторил Дима, не поверив.
Оськин завел руки за спину и стал там что-то делать, напряженно улыбаясь. Наконец, он извлек из-за спины матерчатый сверток со свисающими полосками лейкопластыря, положил его на кровать и отошел на шаг, оправляя майку. Дима осторожно развернул ткань.
Там лежали пять чайных ложечек, вилка, половинка браслета, портсигар, смятая ажурная вазочка, моток проволоки, два полтинника двадцать пятого года чеканки, перстень, серьга в виде полумесяца, подстаканник и часы-луковица с толстой цепью.
— Шестьсот пятьдесят граммов, — сказал Оськин с гордостью.
— Ну, ребята!.. — присвистнул Дима.
— У бабки Егорышевой самовар есть, — сказал Оськин. — Кило на два, не соврать. Не дает. Вот, говорит, если бы власть собирала… Может, побазарите с ментами, Дим Димыч?
— Побазарю, — сказал Дима. — Мать ничего не передавала?
— Вроде нет. Смурная она какая-то…
— Засмурнеешь тут.
— Пойду я. Выпускайте.
— Ну, счастливо. Благодарность тебе от имени штаба.
— Да ну. Пятерки на выпускном — вот так бы хватило!
Дима засмеялся.
— Год впереди — накачаю тебя на пятерку.