— Я зачем тебя туда взяла?.. Да, кстати, зачем?
— Я хотела показать тебе порядочных людей! Ты же одичал за два года в этой своей богадельне! Среди недоумков! Среди неудачников! Среди всяких… бабулек-дедулек! Ты сам стал как старый дед! Ты — пенсионер, понимаешь? Пенсионер без пенсии!..
Что ж, святые слова. Возразить мне было нечего. Но даже бы если было, поди возрази! Еще взбеленится окончательно да врежется куда-нибудь!
— Ты хоть на дорогу смотри… — взмолился я, но услышан не был.
— Приколы эти насчет крещения обезьян! Что за кощунство?..
— Тоже, что ли, в «подсвечники» подалась? — опрометчиво спросил я.
Скорость возросла. Вспомнилось, что место справа от водителя называется в просторечии сиденьем смертника.
— При чем тут это? — кричала Ева. — Сейчас такое время, что приличный человек просто обязан быть верующим! Обязан! Если ты атеист, тебя ни одна солидная фирма на работу не примет!.
.
Ну и глупо. Допустим, солидная фирма дорожит своей честью и не желает принимать на работу жуликов. Но в таком случае жулик должен быть идиотом, чтобы объявить себя атеистом! Так или нет?
— Ты с кем говорил? — кричала Ева. — Ты хоть знаешь вообще, с кем ты говорил? Ты же ему весь вечер слова не давал сказать! А у него память, как у слона, он все сто лет помнит!..
В следующий поворот она вписалась, визжа покрышками.
— Останови… — не выдержав, попросил я.
— В чем дело?
— Мне плохо…
Мне уже действительно было плохо. Ева поспешно затормозила. То ли за меня испугалась, то ли за чистоту салона. Дождавшись полной остановки колес, я отстегнул ремень безопасности и выбрался наружу. Постоял, успокаиваясь. В принципе, мы находились уже в двух шагах от дома. Пересечь ночной пустырь — окажешься почти у подъезда.
Я захлопнул дверцу и двинулся по извилистой, едва различимой тропинке.
— Ты куда?!
— Домой! — не останавливаясь, бросил я через плечо.
В следующий миг нога моя ушла в пустоту, и я полетел в непроглядную бездонную тьму, впоследствии оказавшуюся довольно глубокой траншеей, по дну которой пролегала недавно отремонтированная труба.
Глава четвертая
Грянулся дурак оземь и обернулся инвалидом второй группы.
Русская народная сказка.
Нет, насчет инвалидности я, конечно, малость загнул. За перелом руки, пусть даже и в двух местах, кто мне ее даст, инвалидность?
Все-таки удивительная женщина Ева. А может быть, все они, женщины, в этом смысле удивительны. Целый вечер, вспомните, орала на меня и шипела из-за какой-то, прости Господи, ерунды, а стоило мне сверзиться в траншею — будто подменили бабу! Стиснув зубы, ни разу не попрекнув, отвезла в больничный комплекс, подняла на уши всю травматологию (а час ночи, между прочим), чуть ли не профессора из дому вытребовала…
А еще говорят, каков в малом — таков и в большом! По моим наблюдениям, как раз наоборот.
Зато теперь почти не навещает. Некогда, надо полагать. Дела.
Меня это, если по-честному, устраивает. Во-первых, отсрочка. Не нужно дергаться, не нужно суетиться. Мне, знаете, настолько дороги мои проблемы, что я их даже и решать не хочу.
Во-вторых, есть возможность отдохнуть от этого вконец осточертевшего мира. Вернее, так мне поначалу казалось. Но в палате пять коек, три из них заняты такими же недоломками, как и я. Одна, слава богу, пустая. Не знаю, правда, надолго ли. И каждый из травмированных очень любит поговорить. Кем-то из них обо мне было сказано буквально так:
— Сидит, молчит — отдыхать мешает…
Вчера принялись конаться, кто с какой высоты летел.
— Со второго? Салага! Я с шестого навернулся! С шестого!
— И всего один перелом?
— Так я ж в расслабоне падал!
Выпытав подробности моего увечья, пренебрежительно хмыкнули. Траншея! Ниже уровня земли.
А руку жалко. Хорошая была рука. Теперь она уже, наверное, такой не будет.
* * *
Что-то протухло в соседней тумбочке. Проснувшись утром, я с ужасом принюхался к собственной только что собранной и закованной в гипс конечности. Ни черта не понял. Пришлось встать и выйти в коридор.
Нет, вроде не от меня.
Успокоившись, вернулся в палату.
Ни черта не понял. Пришлось встать и выйти в коридор.
Нет, вроде не от меня.
Успокоившись, вернулся в палату. Там уже просыпались. И первым делом, конечно, врубили репродуктор! Пока не втянули в неизбежный утренний треп, одноруко умылся, почистил зубы — и на свежий воздух.
Вышел. Огляделся.
— Простите, пожалуйста. С вами можно поговорить?
Прямо передо мной с вежливыми улыбками ожидали моего согласия две милые глупенькие девчушки, и у каждой в руках наготове кипа глянцевых душеспасительных журнальчиков.
Иногда мне хочется всех поубивать. И даже не иногда. Мое молчание было воспринято неправильно.
— Вы согласны с тем, что человек сейчас больше всего страдает от одиночества? — округляя от искренности глаза, спросила та, что повыше. — Даже находясь в толпе! Даже…
— Нет, — тяжко изронил я. — Не согласен.
Последовала секундная оторопь. К такому простому, напрашивающемуся ответу они почему-то готовы не были.
— Какое одиночество, девушки? — процедил я. — Какое, к чертям, одиночество? Вот я вышел, чтобы побыть одному. И тут же подруливаете вы. Никуда не скроешься! Христос от вас в пустыню на сорок дней уходил — так и там достали!