— Кому ни попадя я, видишь ли, отдел по работе с партнерами не поручу. Я имею в виду: чужому человеку…
«Конкретно, — побежала строчка, — коммуне попа-де (?) я в виде шли отдел по работе спорт (нрзбр) поручу…»
Ну и произношение у моей женушки! А я как-то раньше и не замечал…
— А ты, Ленчик, уже небось возомнил, — не без язвительности продолжала Артамоновна, — что я тащу тебя в фирму исключительно из-за твоих выдающихся способностей?
Я зачарованно следил, как, нервно подергиваясь, удлиняется строка отшифровки: «Отылёньчик (?) у Жени б ось (?) ВАЗом Нил…»
Как же он отреагирует?
«Из спортивного интереса».
Черт побери! Ну вот с какого потолка он это взял? Хотя… Там же в распечатке предыдущей фразы мелькнуло слово «спорт». Потрясающе!
— Из спортивного интереса. — С каменным лицом я сделал последнюю затяжку и выбросил окурок.
— Где-то даже и из спортивного, — вынуждена была признать она.
— Понимаешь, мне надоело смотреть на твое безделье…
Серьезный разговор растянулся минут на пятнадцать, и в течение этих пятнадцати минут, непрерывно читая невообразимую жуткую абракадабру, я, клянусь, не улыбнулся ни разу. И дело не в самообладании, которого у меня, кстати, нет вообще. Просто мне было не до смеха. Если раньше происходящее напоминало анекдот, то теперь оно принимало черты жестокой притчи.
Наконец Ева объявила, что надо еще все как следует взвесить, прикинуть, и, с неожиданной нежностью поцеловав меня в щеку, удалилась.
Видимо, была приятно удивлена тем, что я, оказывается, способен иногда говорить по-человечески. Без обычных своих приколов и закидонов.
* * *
Подходя ко второй хирургии, неожиданно стал единственным свидетелем еще более потрясающей сценки. Вернее, свидетелей вокруг хватало, просто никто из них не замечал, что сценка-то именно потрясающая. Я и сам это понял не сразу. Три женщины в больничных халатиках стояли кружком под акацией и беседовали. Однако что-то в их беседе было не так. Я замедлил шаг насколько мог. И наконец сообразил. Все три говорили одновременно. Что никто никого не слушал — чепуха. Но тут даже не ждали, когда собеседница сделает паузу!
* * *
— Олжас Умерович, у вас ни разу не возникало ощущения, что вокруг одни боты? — горестно спросил я, присаживаясь на краешек стоматологического кресла.
Он внимательно на меня посмотрел.
— Что-нибудь случилось?
А я вдруг представил, как в его контактных линзах сначала бежит отшифровка моего вопроса: «Ал жаз (?) умер, а ВИЧ…» — после чего вспыхивает ни к чему не обязывающее: «Что-нибудь случилось?»
— Выписывают меня завтра, — сказал я. — Так что видеться теперь будем пореже.
— Да, это грустно, — признал он. — А почему вокруг одни боты?
— Олжас Умерович! Вы в курсе вообще, что автопилот не воспринимает членораздельной речи?
— А она членораздельна? — осторожно осведомился он.
— Ну, если на слух, то… пожалуй, да.
— Это только кажется, — успокоил он. — На слух! Думаешь, с тобой говорят членораздельно? Это ты их слышишь членораздельно! Какая-такая у них речь на самом деле, ты не знаешь. А бот — что бот? Бот — машина. Ему без разницы. Что слышит, то и пишет…
— Но это же ужасно!
— А что не ужасно? — меланхолически отозвалась глыба в белом халате. — Все ужасно. Что ж теперь, застрелиться и не жить?
— Тоже выход… — уныло согласился я.
Он встревожился. Даже из-за стола восстал.
— Э! — предостерегающе произнес он. — А вот этого не надо. Ты нам тут статистику не порть. Среди наших клиентов еще ни одного самоубийцы не было… Коньяк будешь?
— Буду, — сказал я.
Как он ухитрялся при таких размерах передвигаться в крохотном своем кабинетике, ничего при этом не сворачивая и не обрушивая, до сих пор представляется мне загадкой. Олжас Умерович замкнул дверь, поставил на стол две рюмки, после чего взял со стеллажа колбу с прозрачно-коричневым содержимым. В содержимом проскакивали золотистые искорки.
— Разливной, — пояснил он. — С завода.
— С нашего?
— Зачем с нашего? Тираспольский «Квинт».
— С завода.
— С нашего?
— Зачем с нашего? Тираспольский «Квинт». Настоящий. Друзья контрабандой привозят.
И, похоже, не соврал. Коньячок оказался дивный. И рюмка солидная.
— Олжас Умерович, — начал я в тоске. — Вы серьезно полагаете, что смысл речи больше зависит от того, кто…
— Конечно! — вскричал он, даже не дав досказать. — Ты думаешь, зачем с тобой говорят? Чтобы тебя услышать? С тобой говорят, чтобы себя услышать! Не знал, да?
— Знал, но…
— Хэ! Знал! Тогда чего удивляешься?.. Обидно. Понимаю, обидно. Такой умный, такой глубокий — и на фиг никому не нужен! А бот — нужен. Потому что другим говорить дает. В любом режиме!
— Но там же в распечатке белиберда прет сплошная! — взвыл я. — Он же на белиберду отвечает!
— А ты на что отвечаешь?
Я запнулся, задумался. Вспомнил бывшую свою начальницу, вспомнил Цельного с его обидами на интеллигента Штопаного, вспомнил Эдит Назаровну, вспомнил трех девиц под акацией. Белиберда… А ведь и впрямь белиберда. Да, вот с этой точки зрения я проблему как-то еще не рассматривал.
Бессвязные мысли, изложенные с помощью связной речи, действительно запросто могут обмануть и прикинуться плодами разума. А бот, чисто механически дробя фразу, невольно этот обман разоблачает. Заставляет форму соответствовать содержанию.