А самоустраниться нельзя. Разве что физически. Но такой вариант меня ни в коей мере не устраивает. И потом, с чего бы мне бесплатно выполнять чужую работу? Киллерам за нее, между прочим, большие деньги платят.
Взять управление на себя? Как там, помнится, говаривал беглый ныне Олжас Умерович: «Пока все спокойно — пусть рулит. А когда на посадку идти — пилот штурвал берет…»?
Извините, в моей ситуации это опять-таки самоубийство.
В случае чего на посадку меня и так отведут.
Ни Лёши, ни Петровича — стало быть, отвечать мне одному.
И если бот не выручит — никто не выручит.
Может быть, единственное, что мне нравится в собственном характере, это умение вовремя зажмуриться.
Может быть, единственное, что мне нравится в собственном характере, это умение вовремя зажмуриться. Ну закажут! Ну посадят! Что ж теперь, не жить, раз закажут? Да пошли вы все к черту с вашими разборками, откатами, креативами, стратегиями! Все вон! За бледную сирень, и чтобы ни одна падла оттуда не высовывалась!
Будут надевать браслеты — почувствую. А застрелят — так и не почувствую даже.
* * *
ПОДЬ СЮДЫ
Я же сказал, только в экстренных случаях!
ЭКСТРЕННЫЙ СЛУЧАЙ
Меня деликатно берут за оба запястья, сводят их вместе и защелкивают на них браслеты. Очень неприятное ощущение.
Так быстро?
Единственное, что я успеваю сделать, это нажатием на бусину стереть записи последних трех дней, а дальше четки у меня отбирают. В итоге полная беспомощность. Ни зрения, ни слуха — одно осязание. Узнать хотя бы, что там снаружи: похищение или арест? В следующий миг мне отключают автопилот — и я вновь оказываюсь в своем кабинете, где помимо испуганной Леры присутствуют четверо незнакомцев, один из которых облачен в милицейскую форму. Видимо, все-таки арест.
Выводят, сажают в машину, везут.
Почему-то я очень спокоен. Почти равнодушен.
Хотя пора бы уже и забеспокоиться.
Глава шестнадцатая
Внешнее мое безразличие свидетельствовало отнюдь не о твердости духа, как потом утверждали многие, а, скорее, об угнетенном его состоянии. Ничего хорошего впереди не маячило, отсюда и оцепенение. Было ясно, что своими силами мне из лап правосудия не вырваться. Коробочку вместе с прочими причиндалами изъяли. Возможно, в качестве улики. Оставили только то, что вживлено. Динамик молчит, артикулятор недвижен.
Что я без бота? Ноль без палочки.
Готовиться надлежало к худшему: общая камера, не исключена пресс-хата, наверняка грубое давление на допросах. Поэтому я сразу решил для себя колоться на раз, ни в чем не перечить и подписывать все не глядя.
К моему удивлению, поместили меня в одиночку. Насколько я слышал, столь высокая честь оказывается лишь парламентариям да бывшим милицейским чинам, но никак не бизнесменам. Еще больше удивил следователь. Где они его такого раздобыли? Осторожный, как психотерапевт. Каждое мое признание в неведении повергало его в уныние. Нажми он чуть-чуть — и я бы, не колеблясь, взял на себя подготовку террористического акта. Но он не нажимал. Был очень со мною бережен и лишь грустнел на глазах.
— Стало быть, вы и к этому не причастны, — огорченно констатировал он.
Запираться не имело смысла, и я чистосердечно отвечал: «Да».
Но я действительно ни к чему не причастен! Причастен бот. Не знаю в точности, что он там наворотил за пару последних месяцев, но с какой радости мне за него отвечать морально? Достаточно уже того, что придется ответить физически.
— Скажите, Леонид Игнатьевич, зачем вы при задержании стерли свежие записи?
Пожимаю плечами.
— Стер…
— Не совсем, — с сожалением замечает следователь. — Бесследно стереть что-либо довольно трудно. Как правило, остаются резервные файлы. И скоро мы их восстановим… Может быть, сами расскажете, что там было?
— Не знаю.
— Не знаете?!
— Не знаю.
Со стороны все, наверное, выглядит в достаточной степени забавно и нелепо, но взглянуть на себя со стороны также нет ни сил, ни желания.
Сижу и машинально отвечаю, отупевший, не имеющий возможности спихнуть допрос на бота.
Хочу словарь, крутится в голове. Отняли автопилот — отдайте хотя бы честно украденный мною словарь. Обрыдла мне ваша действительность. Отпустите в одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Тогда, кстати, было в ходу изумительное словцо. Фамильяры. Прислуга, посылаемая для заарестования лиц именем инквизиции.
Не отсюда ли такое понятие, как фамильярность?
Это я с перепугу иронизирую. А сам интуитивно ожидаю, что готовится нечто непредставимое. Может быть, уже завтра следователь внезапно сменит личину, рявкнет — и такое начнется…
* * *
И действительно начинается, правда совсем не то, чего я ждал. Ко мне пропускают адвоката. Старый знакомый. Впервые мы с ним, если помните, встретились еще в гостях у Труадия. Наш человек. Предвкушающе потирает руки. Говорит, что следствие подставилось по самое не могу. Так и говорит.
Кажется, ему стоит верить. Насколько известно, Петровича он вытаскивал не раз и не два.
Между прочим, принес газеты. Я просмотрел заголовки. Сидишь вот и ничего не знаешь, а в городе чуть ли не революция — требуют моего немедленного освобождения. «Вечерка» бабахнула шапку во всю ширь первой полосы: «Рука Москвы?» Обычно я прессу не жалую, но здесь не устоял — прочел. Узнал о себе много нового. Представьте, я — последняя надежда провинции перед лицом агрессивного столичного бизнеса, беззастенчиво скупающего на корню все, до чего способен дотянуться. Не зря же два месяца назад имела место откровенная попытка убийства, бесстыдно квалифицированная следственными органами как заурядное ДТП.