В группе сотрудников «Мицелия» замечаю искаженную восторгом тугую мордень в лилово-багряных прожилках. Здравствуйте, да это ж Цельной! Мой бывший сосед по палате. Он что, тоже у меня работает? Возможно, пришел наниматься, был схвачен распознавалкой — и принят. А где в это время находился я? Не иначе, в бледной сирени.
Проклятье, а как же его зовут? Впрочем, не суть важно. Главное, чтобы он не забыл, как зовут меня.
* * *
Дома, поприветствовав лежачего тестя, прохожу в одну из ванных комнат, где кладу на стеклянную полку футляр с прицепными железячками.
Ну и зачем они мне теперь?
Поворачиваюсь к зеркалу, всматриваюсь. Здравствуй, Лёня Сиротин. Давненько не виделись. Хорошее у тебя лицо. Мне вообще нравятся живые лица. Это, знаешь ли, большая редкость по нашим временам. Усталые глаза, кривоватая усмешка. Насколько же ты, Лёня, приятнее своего близнеца, надменного ублюдка, что несколько месяцев восседал за твоим рабочим столом! Или за своим? Да, наверное, за своим…
Что нахмурился? А, понимаю! Смутило слово «ублюдок»… Правильно смутило. Это ведь черная неблагодарность с твоей стороны. Люди за карьеру душу продают, совесть вымаривают, а ты, дружок, уберегся. Умудрился, как говаривал Михал Евграфыч, капитал приобрести и невинность соблюсти. А все грехи взял на себя автопилот.
Не собирался ты делать карьеру. Сама сделалась.
Мой взгляд невольно останавливается на футляре.
Спасибо, бот! Спасибо, братишка! Хорошо поработал, но теперь, боюсь, надобность в тебе отпала. Видишь ли, обществу нужен персонально я. Без посредников. Причем не важно, плох ли я, хорош, красноречив, косноязычен, законопослушен, криминален… Ты не поверишь, но без меня уже не обойтись. В этом вся суть.
Подобно Труадию Петровичу в золотые его времена я могу разглагольствовать о чем угодно, не задумываясь о последствиях. Все прекрасно идет само собой. Я достиг таких высот, что мне уже без разницы, с кем иметь дело: с Лерой ли, с шимпанзе ли… В любой момент я могу прервать утомительную болтовню и потребовать одиночества.
Социум, ты — бот! Упал — отжался! Тебе придется привыкнуть к живому Лёне Сиротину, потому что куда ты, сука, денешься из колеи?
Кто же это меня раньше упрекал, что, дескать, со мной нельзя говорить по-человечески? Вы? Нет? Стало быть, вы? Тоже нет… Значит, почудилось.
Я решительно отправляю футляр в тумбу и снова поворачиваюсь к зеркалу. Открываю рот, выворачиваю губы. Ощупываю изнутри, нахожу крохотный бугорок, ухватываю ногтями…
Ну-ка…
Тяну. Больно. Еще тяну. Еще больнее.
Кажется, надорвал слизистую.
Ну да черт с ним, с артикулятором. Потом удалим. В любом из филиалов «AUTO-700».
— Лёня…
Дверь распахивается, на пороге Герда, радостная, возбужденная. В следующий миг глаза ее испуганно округляются.
— У тебя кровь на губах!
Криво, с наслаждением усмехаюсь. Хватит мне правильных политкорректных улыбок. Хватит безликости. Пора менять имидж.
— Это кровь брата моего, — мрачно изрекаю я. Чуть не добавляю: «Близнеца».
Герда с лету ловит иронию и понимает, что все в порядке.
— Авеля? — язвительно уточняет она.
— Каина, — изрекаю я еще мрачнее. Она — хохочет.