Там, наверху, качался толстый кабель с разъёмами, и пульсировало Позолоченное Сердце.
Боцман подёргал кабель, и тут же сверху раздалось:
— Душу не скребите, не надо. Саднит душа-то.
— Вот козлы-то, — сказал Наливайко тихо. — На изоляции сэкономили. Ладно — вижу я, в чём дело.
На огромном Позолоченном Сердце лежал огромный камень.
Мы поднатужились и выпихнули его в дверцу. Камень мягко ухнул в снег, и Человек Будущего вздохнул облегчённо.
Боцман ещё долго ковырялся в проводке, пару раз его стукнуло током. Он пыхтел и чертыхался, но дело шло на лад — внутри становилось теплее, суше, и я, чтобы подсобить, согнал с огромной трахеи несколько ледяных жаб, что душили хозяина.
Мы с Боцманом присели перекурить:
— А работа-то знатная. Теперь так не делают… — удовлетворённо заметил Наливайко. — На века.
Мы полезли наружу тем же путём.
Человек Будущего смотрел на нас с немым обожанием и видимой благодарностью.
— Не зачахнете? — сочувственно спросил наш Капитан.
— Нет, я вечный. Только скучно тут. Не к этим же упырям возвращаться, — ответил Человек Будущего. — Они вам, кстати, Колобка продать не хотели?
— Хотели, — ответил Себастьян Перрейра. — Только мы не дались.
— Ну и правильно. Колобок у них подгоревший. И пряжён в машинном масле — и не вкусный, и не действует. Оттого его никто и не ест. Это ведь начальники там сидят — и сплошь бестолковые.
— Мы бы тебя взяли с собой, — сказал Боцман.
— Мы бы тебя взяли с собой, — сказал Боцман. — Но у нас корабь тебя не выдержит.
— Да я и не думал, — отпустил нам грех Человек Будущего. — Мне и тут ничего, только скучновато. У вас, может, почитать чего есть?
Кондратий Рылеев подарил Человеку Будущего книгу своих стихов, и мы отправились к кораблю, тщательно обходя корпуса Шарашкиной конторы. Мы всё же боялись, как бы её обитатели не взяли нас на пушку — кто знает, что у них из вооружения осталось.
Авось приедет к ним как-нибудь прокурор Шемякин да погонит всю эту контору именно туда, куда Макар телят не гонял… Да только знали мы наверняка, что Макар явно не гонял телят на этом заснеженном острове, и будет ли тут знаменитый прокурор, не будет ли — конец всё равно один.
Ничего не изменится.
XXIV
Но, вернувшись к кораблю, мы обнаружили, что он крепко вмёрз в гигантскую прибрежную льдину.
Матросы притоптывали на палубе, прихлопывали снежных мух и прикалывали топорами наросшие сосульки. Носоглоточный Храповицкий судорожно глотал остатки горячего чая.
Делать было нечего, дело было к вечеру, и мы укутались в вороха одеял, обнявшись как сорок тысяч братьев. С надеждой на лучшее пробуждение, засопели мы в восемьдесят тысяч дырочек и задали Храповицкого. Он несколько возмутился, но вскоре тоже уснул.
Поутру ситуация не изменилась.
Надо было взять её в свои руки, и для этого мы взяли в руки пилы. Наливайко досталась двуручная пила «Дружба-2», а остальным — ножовки.
Мы пропилили льдину со всех сторон и незамедлительно начали дрейф. Капитан хватал отставших матросов за волосы и так переносил со льда на палубу. Льдина набирала ход, свежий ветер наполнил паруса «Алко», а мы наполнили стаканы. Это ничего, что где-то идёт дождь, зато у нас идёт путешествие.
И мы запели, сжав зубы и прикусив языки:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
XXV
Именно в этот момент… Именно в этот… Именно в момент дрейфа во льдах нами была обнаружена нехватка провизии.
Собственно, это обнаруживают все путешественники в тот момент, когда их судно зажимают льды. Таково суровое правило морских путешествий.
— В старые времена путешественники съедали мокасины, а потом — собак. Или сначала — собак, а потом мокасины… — сказал уныло Носоглоточный Храповицкий.
— Магазины? — заинтересованно спросил Себастьян Перрейра.
— Не помню, — отвечал Кондратий Рылеев.
Билась головой об лёд непойманная нами рыба — тоскливо выглядывали из воды разбитые в кровь морды. Но толку от этой глупой рыбы не было — она отказывалась лесть на крючки и в сети.
Уже кончились строганина, солонина и табуретовая настойка. Наша чаша терпения опустела. Костлявая рука голода лезла нам за пазуху. Корабельные кошки, вместо того, чтобы ловить мышей, скреблись у нас на душе. С сожалениями, причитаниями и песнопениями мы вспоминали те дни, когда у нас были маслянистые мослы, с которых текло по усам, кому попало в рот, как мы бесились с жиру, шкворчали как бекон, когда чепуха на постном масле обдавала нас картофельным духом, когда ещё не обсохло у нас на губах молоко и мы точили зубы на молочного поросёнка до еды и чистили их после, когда мы топили пожар в ложке воды, а если была бутылка — то лезли в неё сами. Всеми печёнками и всеми фибрами наших очерствелых душ мы мечтали о печатном прянике и бланманже с профитролями.
Всеми печёнками и всеми фибрами наших очерствелых душ мы мечтали о печатном прянике и бланманже с профитролями. Были съедены даже сапоги всмятку, настал черёд берёзовой каши. Но на камбузе было пусто, поварская печь заросла трын-травой, не годной в пищу, а в рундуках остались только несколько бутылок с хорошо выдержанным характером.
Отхлёбывая из них, мы, отдавшись на волю ветра и отсутствующих волн, продолжали мужественно исполнять наше предназначение.