Приходили к нему волчицы, отводили гулять за реку. И глядеть на закат водили, только скучно ему — нет мочи.
Чем закончить? Что так и умер? Так не умер. С какой беды бы? Дом построил, родил зверушек, перебрался поближе к скалам.
Может скажем, что птицы нету? Что у кошки в глазах кровь мышки? Все неправда — нас тоже нету. Ну, сказали, а много ль проку.
Кошка
Кошка всегда приходит по вечерам и никогда не звонит в дверь — я должен сам понять, что она уже здесь. Что может быть проще — у меня всегда открыто. Жду я ее что ли? Наверное, жду.
Она садится на подоконник и смотрит в окно. Плоские крыши домов, разлившиеся отсюда аж до самой телебашни, чем-то ей очень милы. А мне нет. Т. е. вот совсем нет.
Обычно мы почти не говорим. Она что-то тихонько мурлыкает, ленивым движением укладывает хвост по-удобнее, изредка, словно заметив несуществующую пылинку, быстрым движением вылизывает лапу.
Я полулежу в кресле. Листаю потрепанного Дюма или мягким карандашом рисую в альбоме.
Когда кончается свет, я смотрю на нее сквозь почти закрытые глаза. Она немного сердится. Бело-рыжий мех смешно топорщится на мягком загривке. Хвост угрожающе изгибается, но поворота головы я обычно так и не удостаиваюсь. Что жаль — мне очень нравится ее мордочка и дикие семитские глаза.
Жаль, что я не умею поймать момент, когда она оборачивается женщиной. Т. е. уже даже не пытаюсь.
Мы опять молчим. Я курю в распахнутое окно. Пытаюсь умерить сердцебиенье. Смотрю на верхушку пыльного тополя. Думаю о нескором дожде. Она бродит вдоль полок. Иногда, взяв случайную книгу, бросает короткую фразу и тут же звонко смеется. Ей совсем не мешает темнота.
Я гляжу за окно на траву или ранние бледные звезды, но всегда чувствую по неожиданному холоду в спине, когда она смотрит на меня. Почти улыбается. Если же обернуться, она погружена в книгу. Скажем, в Рильке. Или Чехова. Наверняка, не в меня. Впрочем, я не оборачиваюсь. Зачем бы?
Мы никогда не едим вместе. Лишь однажды я угощал ее кефиром. Кошка наливала его в блюдце словно горячий чай и пила маленькими хищными глотками. Я тихонько засмеялся, а она наклонила голову и долго задумчиво смотрела мне в глаза точно пыталась понять, что меня так веселит. Потом вернулась к кефиру. Я и сам не понимаю, какое это имеет отношение к счастью.
Обратное превращение Кошки в кошку столь же неуловимо. Еще мгновенье назад она откидывала назад рыжую шевелюру, а вот уже трется мордой о мою босую ногу.
Я беру ее в корзинку сплетенных рук, пытаюсь незаметно погладить. Она ворочается, устраивается. Иногда, всегда неожиданно, вдруг лижет в невыбритое лицо. Фыркает. Затихает.
Я сажусь в кресло. Грею пальцы в теплом мехе. Боюсь заснуть.
По утру ее уже нет. Неразобраная постель да длинный волос на черной рубахе — вот и все следы, остающиеся от Кошки. Да еще вот ожидание вечера. Потому что Кошка всегда приходит по вечерам. И никогда не звонит в дверь.
Пес
Здравствуй, дружок!
Я уехал к морю и ловлю медуз. Они белые и ласкают руки. Странно, ты, кажется, говорила, будто медузы кусаются.
У Пса болит горло. Он хрипит и плохо выговаривает слова. Сначала я думал напоить его горячим молоком, но молока не нашлось, и теперь мы варим грог. Страшно сердит меня, пытаясь залезть в воду. Попробуй-ка потом сыскать полотенце, чтобы вытереть эту гору меха. Почти ведь назло лезет.
Здесь совсем пусто — сезон начнется лишь через две недели — и кроме нас в отеле живут только несколько постояльцев. Вечерами мы собираемся в холле. Мы в креслах, Пес — у камина. Слушаем местное радио. Читаем случайные стихи. Вчера вот говорили о Бодлере и Рильке. Телевизора же здесь нет. Т. е. он есть, но третьего дня в ретранслятор врезалась чайка. Теперь бедняжка в больнице. Хотим ее навестить.
Пса все очень любят. Когда же он как бы нехотя прочел пару своих переводов из Ольги Корзье, одна дивная старуха даже бросилась его обнимать. Пес, ты ведь его знаешь, очень смущался и весь вечер потом от стеснения искал воображаемых блох.
Утром я рисовал на мокром песке твое имя. На него набегала вода. Я смотрел на небо и пытался представить, что уже лето. Пес неодобрительно качал головой, но так ничего и не сказал. Знает гад, что пощады не будет.
Говорят, в заповеднике за горой живут олени. Завтра попробую туда поехать. Пса же оставлю дома — с ангиной не шутят. Кроме того он должен закончить статью для «Клочьев меха». А вот стихи, жалуется, совсем не выходят. Тоже и со мной.
Не хочешь к нам приехать? Да нет, не отвечай.
Тоже и со мной.
Не хочешь к нам приехать? Да нет, не отвечай. Я знаю, что не хочешь. Или не можешь. Или не сейчас. Не важно. Не отвечай только. Лучше мы станем присылать тебе фото. Я уже немножко загорел, а Пес даже слегка наел брыли. Выглядит очень смешно. Если бы еще ни эта чертова болезнь..
Да совсем забыл — он таки передает тебе привет.
А еще зачем-то просил сказать, что только воображаемые замки и пригодны для жизни.
Твой…
Грант Бородин
На небо очи мои возвожу
Андрей Рублёв работает ангелов.
Он берёт кипарисовую доску в два пальца толщиной, размолотые в порошок минералы, тонкое пихтовое масло, кисти из шерсти верблюда, выдры и белки, солнце распологает над левым ухом, а за работой насвистывает, модулируя звуки при помощи дуплистого зуба. Ангелы у него выходят изумрудные, охряные, пурпурные, пламенные в чёрном контуре не толще волоска и разлетаются, как пирожки.