Воинская доблесть — единственный закон и ценность Шулмы!
Зато сейчас! Осквернение святыни! — и плевать вольнолюбивым нойонам на ложность или подлинность Асмохат-та с его Пресветлым Мечом! Ведь когда в опасности священный водоем — что должен делать всякий честный шулмус? Вот-вот, именно это… Тем более, что если тургауды Восьмирукого и послушаются приказа гурхана, то многие недавние сторонники Джамухи не пойдут сегодня вслед за ним — а, может, и в спину при случае ударят…
Шаманы, небось, потом спасибо скажут и любой грех замолят!
«Кстати, о шаманах, — подумал Чэн, — вон, кажется, и они… Двенадцать — нет, тринадцать человек в до боли знакомых халатах с побрякушками и со взглядом, который невозможно спутать ни с чьим другим… смирные лошаденки, спокойная осанка — и ни одного Дикого Лезвия!»
Да. Это были служители Ур-калахая Безликого.
Но вспыхнувшая было во мне надежда, что шаманам удастся предотвратить кровопролитие, быстро угасла. Потому что трое шаманов остались у водоема, а остальные равнодушно погнали лошадей вверх по склону. К тургаудам они даже не стали приближаться, а сразу повернули левее и правее — и растворились в гуще людей.
Потому что трое шаманов остались у водоема, а остальные равнодушно погнали лошадей вверх по склону. К тургаудам они даже не стали приближаться, а сразу повернули левее и правее — и растворились в гуще людей.
Что-то должно было произойти — сейчас или никогда.
И гурхан решил — сейчас.
Передний край тургаудского строя начал быстро выравниваться — куда быстрее, чем в прошлые разы — и я понял, что время вышло.
Совсем.
Сейчас конная лавина, визжа и размахивая Дикими Лезвиями, ринется вниз, и все возможные доводы и миролюбивые размышления исчезнут в звоне, грохоте и потоках крови.
Никакие шаманы не смогут остановить озверевших бойцов.
Не смогут.
Не успеют.
Или — не захотят.
Перевернутые повозки остались у нас за спиной — святые воды не будут осквернены — но вокруг них трупов и сломанных клинков будет более чем достаточно.
И Я-Чэн шагнул вперед.
Мы шли между расступающимися воинами и Дикими Лезвиями, как меч идет сквозь расступающуюся под его напором плоть; мы шли молча, приближаясь к северным холмам, не торопясь, и было слышно, как под ногами Чэна похрустывает песок и сухая трава.
Когда мы отошли от линии защитников священного водоема на полтора копейных броска — Чэн остановился.
Молча.
И это был вызов.
Стало еще тише — что всего миг назад казалось невозможным. Тишина сыпалась, как песок, тишина налипала на замерших людей, тишина висла на Диких Лезвиях, тишина давила, сгущалась…
А потом перед строем тургаудов возникла одинокая серая фигура и начала спускаться вниз.
3
…Они медленно спускались по склону холма, приближаясь к нам — Джамуха Восьмирукий, изгой-батинит, и Чинкуэда, Змея Шэн, висевшая у него на поясе; ассасин и Тусклая. Глядя на них, я подумал, что не Шулма первой пришла в Кабир — нет, это Кабир явился в Шулму, и потом — снова, и вот Кабир идет навстречу Кабиру, а Шулма взирает на это, затаив дыхание.
Ближе… еще ближе…
Не было ни страха, ни волнения; не было ничего, словно Мне-Чэну предстояла обычная Беседа, каких было множество, и будет множество; ближе, еще ближе, еще…
Все.
Остановились.
В двух выпадах от Чэна-Меня.
Короткая Чинкуэда, неестественно широкая у гарды и резко сужающаяся к острию, чья рукоять была оплетена вытертыми шнурами, а деревянные ножны украшали простые серебряные бляхи; и Джамуха Восьмирукий, невысокий, узкоплечий, в кожаном доспехе с массивными оплечьями и в странном шлеме с гребнем и защитными боковыми пластинами, закрывавшими почти все лицо.
Я даже глаз его не видел — под налобник шлема была заправлена серая вуаль-сетка.
И когда они заговорили — их первые слова поразили Меня-Чэна резче и неожиданней внезапного удара.
— Я знаю, что ты сильнее, — одновременно сказали Джамуха Восьмирукий и Чинкуэда, Змея Шэн.
Я-Чэн молчал.
Что можно было ответить на это?
Ответить — ничего. А подумать — многое. Но Я-Чэн не думал об этом многом, потому что цена за него еще была не уплачена. Жаль только, что Джамуха и Чинкуэда не знают, кто они на самом деле, не слышат друг друга, не понимают до конца — и, возможно, так и не поймут…
— Мне жаль вас, — ответил Я-Чэн, изо всех сил не желая произносить этих слов, и не сумев поступить иначе.
Зря.
Они не были созданы для жалости; тем более — для нашей.
— Ты из рода Дан Гьенов, — сказала Чинкуэда. — Значит, ты родич Скользящего Перста? Или ты предпочитаешь, чтобы я звала тебя Пресветлым Мечом?
— Такие мечи, как у тебя, в Мэйлане предпочитают носить Анкоры, — сказал Джамуха Восьмирукий. — Ты из Анкоров Вэйских или из Анкор-Кунов? Если, конечно, ты не собираешься убеждать меня, что ты — Асмохат-та…
Голос Джамухи звучал глухо и невыразительно из-за сдвинутых пластин шлема, и таким же невыразительно-глухим был голос Чинкуэды, Змеи Шэн; Я-Чэн сперва слушал эти голоса, остро ощущая свою цельность перед лицом раздвоенности, разобщенности тех, кому на роду было написано быть вместе, и в то же время отдельно… ах, какими одинокими чувствовали они себя в Шулме, что даже со Мной-Чэном говорили чуть ли не с радостью, изголодавшись по общению с равными!.. Пора было отвечать, а Я-Чэн молчал и думал, что в осанке Джамухи и в его манере держаться есть что-то неуловимо знакомое — а память услужливо подбрасывала нам сцену из будущего, уже виденную Мной-Чэном, когда Джамуха стоял перед нами, и вот он снова стоит, будущее стало настоящим, и прошлым… и, наверное, пора было что-то отвечать.