— Что же делать?
— Ты знаешь об этом столько же, сколько и я, Мария. Надо не уступать. Надо отстаивать свой мир и свою правду. Один человек так же вечен и всемогущ, как и весь остальной мир, если действует во имя правды. Задумайся об этом: так же вечен и всемогущ, если действует во имя правды.
— Я думаю об этом, Алеша, — тихо промолвила Мария, глядя в иллюминатор, за которым уже светлело, набиралось утро. — Да, это важно, нет ничего важнее — почитать отца и мать, помнить людей, которые сгорели без остатка ради того, чтобы в мире стало светлее…
— Помнить — мало, — перебил Алеша. — Их нужно изучать, впитывать каждое слово, которое обращено в будущее, и действовать по этому слову.
— Да?да, конечно. Они помогают стать сильнее. Это ваши Гоголь и Достоевский, Ленин и Макаренко… Они принадлежат всем людям земли, как и самые выдающиеся дети Кубы… Но я не об этом, не об этом… Человек умирает, и все прекращается. Нет вечности дела.
— Ты не права, — сказал Алеша, радуясь, что Мария вновь озаботилась проблемами, которые выше ее личной судьбы и потому придают судьбе и смысл, и значение. — Человек — вечен. Но вечен отнюдь не в памятнике и не в памяти, этого было бы оскорбительно мало, — человек вечен в том высоком добре, которому послужил. Оно остается как тепло, как излучение, как перемена к лучшему. И в этом смысле, признаюсь тебе, Мария, я считаю все ласковое и доброе в жизни подарком и посланием этих замечательных людей. Некоторых я помню по имени, но всех, к сожалению, никогда не смогу назвать… Понимаешь, они вечны в нас. Вечны оттого, что не сдались, не уступили, не испугались. Это их огонь питает нашу смелость.
Мария долго молчала.
— Пожалуй… Но тогда еще постыдней то, что произошло.
Мария долго молчала.
— Пожалуй… Но тогда еще постыдней то, что произошло.
— Я не снимаю с тебя вины. Человек обязан предвидеть, в этом его свобода… Ты не сумела быть свободной. Но что же, за битого, как говорят русские, трех небитых дают.
— Не надо меня жалеть. Это унижает.
— Жалость — это сочувствие чужой боли. Кто тебе внушил, Мария, что это унижает?.. Разве унижает повязка на рану? Разве унижает хлеб, который дарит честный человек несчастному собрату?.. Это не подачка, нет. Подачка — когда грабитель бросает ограбленному ничтожную толику из своих богатств.
— Послушай, Алеша, — сказала Мария, опустив глаза. — А ты бы мог дружить со мной так, как дружишь с Педро?.. Только честно.
Столько печали и столько надежды было в ее голосе, что сердце Алеши дрогнуло, он захотел немедленно, тотчас сделать для Марии что?то, что высушило бы ее слезы.
— Конечно, — сказал он.
— И ты мне веришь?
— Верю.
— Я докажу, — прошептала она. — Слышишь, Алеша, я докажу. Я стану настоящим человеком.
Она повернулась к Алеше. Лицо ее было залито слезами. Мария отирала их ладошкой, а они все бежали, бежали.
— Верь мне, я докажу…
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Алеша хотел сказать, что верит, но с верхней палубы донеслись громкие, тревожные крики.
Не сговариваясь, Алеша и Мария бросились на палубу.
Пробежал Антонио. Дядюшка Хосе размахивал руками и звал Мануэля.
Ах, вот оно что. Со стороны кормы, громко тарахтя, яхту нагонял вертолет. Только?только взошедшее солнце делало его темным, почти черным. Алеша похолодел, не веря, не желая верить своим предчувствиям.
Все совершалось неумолимо быстро.
Вот вертолет стал заходить справа, лучи солнца осветили его сбоку, и Алеша узнал вертолет: желтый фюзеляж с голубыми разводами, оранжевое брюхо. «Босс, проклятый Босс!..»
— Не стреляйте, — громко закричал дядюшка Хосе и побежал по гулкой палубе к Антонио, который разворачивал уже тяжелый пулемет в направлении вертолета. — Не стреляйте, не провоцируйте!..
Он не договорил — под кабиной вертолета сверкнуло пламя, блеснула подвешенная ракета, и почти одновременно раздался чудовищный взрыв в машинном отделении яхты. Корабль тряхнуло, над рубкой поднялись языки черного дыма, там вспыхнул пожар.
Алеша держался за поручни трапа, Мария в испуге прижалась к нему, и в это время вертолет пронесся низко над палубой корабля, стреляя из пулеметов, — это был шквал смертоносных железных струй.
Вот винтокрылый убийца прошел над яхтой, набирая высоту и разворачиваясь для новой атаки.
Алеша схватил обеими руками Марию и вдруг понял, что она убита — глаза ее, глаза, расширившиеся от ужаса, словно остановились, по щеке стекала струйка крови: пуля, предназначавшаяся для Алеши, угодила девушке в голову.
Опустив Марию на палубные доски, Алеша бросился на корму. На бегу он увидел дядюшку Хосе, лежавшего возле рубки. Он был без своего сомбреро, седые волосы почти сливались с белизною его лица, хранившего еще выражение удивления. Грудь и живот старика были в пятнах крови.
— Дя?дюш?ка! — безумно прокричал неведомо откуда взявшийся Мануэль. Он был без автомата, лицо покрывала черная копоть.
— Потом, — остановил его Алеша, поражаясь силе своего голоса в урагане звуков, ворвавшихся в судьбу несчастных беженцев. — Скорее в машинное отделение, тушите пожар, ты и все остальные, кто уцелел!
Мануэль глянул на Алешу неузнавающим взором и — побежал к пожарной помпе.
Еще секунда, и Алеша оказался на корме. Приказ дядюшки Хосе, продиктованный добрым, но обманутым сердцем, окончился трагедией: Антонио, мужественный, находчивый, неунывающий Антонио был тоже убит.
Он лежал в двух шагах от пулемета, кажется, еще готовый поднять свое упругое, сильное тело, глянуть вокруг спокойным взором, выдававшим большую, но так и не выраженную до конца душу…