— Если и говорят о «шикарной жизни» в ваших буржуазных странах, — сказал Алеша, — это не значит, что ваши рабочие и крестьяне живут шикарно. Всякое богатство не возникает из воздуха.
— Разумеется, — засмеялся Сальваторе, сверкнув белыми зубами. — Чтобы шикарно жить, нужно иметь большие деньги, а для этого нужны не только ясная голова и сильные бицепсы, но и те же деньги. «Настоящие деньги делаются из денег», — повторял мой отец. Я согласен с ним.
— Богатство — это кража, пока существует бедность. И бедность — это насилие, пока существует богатство, — сказал Алеша.
— Не всегда так, — возразила Мария, — ведь есть же еще трудолюбие, удача и, наконец, расчет.
— А разве вор или насильник не ловят удачу и не рассчитывают свои действия? Разве не считают это за труд?
— Не перебивай их, красавица, — сказал Сальваторе, взглянув на Марию. — Мне ужас как интересно послушать коммунистические речи из уст тех, кого я хотел бы считать своими друзьями… Не знаю, может быть, у коммунистов другое детство, но мое было довольно жестоким и, я считаю, суровым. Я учился в специальной школе.
— Что такое специальная школа?
— Педро, не перебивай, пожалуйста, — попросила Мария.
— Нет, отчего же, пусть спрашивают. Специальная школа — это школа, в которой нет шантрапы из низших слоев. Где труха и навоз, нет и не может быть высоких побуждений. Если отцы пьяницы или наркоманы, дети их, как правило, тоже становятся пьяницами и наркоманами… Другое дело — дети в спецшколе. Там каждый — наследник знаменитости. Отцы, деды и прадеды — дипломаты, министры, писатели, крупные бизнесмены, короче, есть кем гордиться, есть кому подражать… Дома у нас в гостиной постоянно висел портрет прадеда — он был крупным чиновником в одной испанской колонии, увы, ныне уже утраченной… Испании когда?то принадлежало полмира, товарищи господа, и то, что все вы говорите по?испански, — заслуга испанского меча и испанского проповедника, но прежде того мореплавателя и политика… Мой дед по матери — президент банка, по отцу — командир пехотной дивизии, любимец каудильо… Да, да, я не оговорился, каудильо — это Франко, которого вы называете фашистом… Я обязан был знать биографии всех своих знаменитых родственников, а их насчитывалось не менее трех десятков.
Если я кого?то забывал или путал, отец порол меня толстым ремнем.
— Ужасно! — всплеснула руками Мария. — Какой деспотизм!
— Ну, это ты напрасно, Мария, — Сальваторе тронул рукой плечо девушки. — Истинно благородный человек тем и отличается от заурядности, что за ним стоят предки. Простолюдины, ничтожные люди с улицы не помнят биографии даже своих отцов. Впрочем, не удивительно: у ничтожеств не бывает биографии, у них — только одна анкета, предназначенная для работодателя или полиции… Признак хорошего тона, примета богатой и знатной семьи — музыка, но не эта — шали?вали, которой засоряет мозги чернь, а подлинная — возвышенная, умная, приобщающая к сложнейшим структурам мира, зовущая предчувствовать и предвидеть, иначе говоря, руководить другими людьми. Я ненавидел музыку, но отвязаться от отца было непросто. Мне платили за каждый урок, начисляя на мой счет. За пропущенный или невыученный урок списывали тройную сумму… И так как некоторые удовольствия можно было получать только за собственные деньги, я освоил и фортепиано, и немного скрипку… Не выдающийся музыкант, но фальшью и низкопробщиной меня не проведешь, всяким там примитивом не купишь… Родители учили меня считать каждую денежку и многие решения обязывали принимать самостоятельно. Если я принимал верные решения, поощряли, а если неверные — наказывали. У меня была персональная ЭВМ, где я мог просчитать все варианты своих действий, это уже не глупенькие расчеты с помощью магических цифр, которые практиковались во времена наших дедов. Например, «любит — не любит»: против имени понравившейся девочки ставили черточки, а затем зачеркивалась каждая седьмая черточка. До тех пор, пока не приходилось вычеркнуть букву «Л» или «Н»… Примитив, шаманство. ЭВМ приобщила меня к совершенно другому уровню оценок. Тут можно было сравнивать сразу десяток объектов, учитывая и звучность фамилий, и вес родителей, и форму носа, и красоту прически. Забава превращала эти занятия в умение трезво мыслить и сопоставлять в существенном…
— Вы любили, Сальваторе? — вдруг спросила Мария.
Сальваторе метнул на нее цепкий взгляд.
— Когда я увидел вас, о прекрасная Мария, я понял, что никогда и никого не любил. — Сальваторе сопроводил свои слова театральными жестами. Мария покраснела до ушей и опустила голову.
— Продолжайте рассказ, — прошептала она.
— Это не рассказ, это быль, мой друг… Отец внушал ежедневно: Сальваторе, ты должен стать министром финансов или командовать кортесами, то бишь парламентом… Честно говоря, я твердо убежден, что без меня финансы Испании или парламент придут просто в упадок.
— Короче говоря, ты собрался править народом, нисколько не сомневаясь в том, что народ будет осчастливлен, — сказал Педро, пробуя придать своему голосу бесстрастный оттенок, но насмешка сквозила в нем. — Как можно лезть в поводыри народа, не интересуясь даже его жизнью и желаниями?