Ужасно.
Я вдруг поняла, что тоже схожу с ума, что он жесток и коварен. Конечно, для него не имеет значения все, что я ему наговорила. Что я разбила его злосчастных уток. Потому что я здесь, в его доме, смеюсь с ним вместе и наливаю ему чай, словно я — его лучший друг или возлюбленная. Это и есть безумие, ведь он меня похитил!
Я выругалась. Я — истинная дочь своей матери. Стерва.
Вот так то, Минни. Как мне хочется, чтобы ты была рядом, хочется поговорить с тобой в темноте. Если б только можно было с кем то поговорить, хоть несколько минут. С кем то близким, кого люблю. То, что я пишу, звучит намного светлее и радостнее, чем то, что есть на самом деле.
Опять хочется плакать.
Все это так несправедливо.
17 октября Я так изменилась, что начинаю ненавидеть себя.
Я слишком многое принимаю. Поначалу я думала, нужно заставить себя быть сухой и реалистичной, не допустить, чтобы его ненормальность определяла мое поведение. Но он, видимо, все как следует продумал и рассчитал. Он добился того, что я веду себя именно так, как ему хочется.
Это не просто фантастическая ситуация; это фантастичнейший вариант фантастической ситуации. Я хочу сказать, он и не думает делать ничего такого, что можно было бы ожидать. Заставляет меня испытывать неоправданное чувство благодарности. Мне здесь так одиноко. Он, должно быть, прекрасно это видит. И пользуется этим, чтобы заставить меня чувствовать свою зависимость от него.
Я в нетерпении, все время нервничаю. Совсем не так спокойна, как может показаться из того, что я пишу (когда перечитываю свои записи).
Просто дело в том, что еще так невыносимо долго ждать. Бесконечно бесконечно бесконечно долго.
То, что я пишу, кажется мне неестественным, вымученным. Словно двое пытаются поддерживать ненужную беседу.
Совсем не то что рисовать. Проводишь линию — и сразу видишь, верна она или нет. А когда пишешь, каждая строка кажется правдивой, но стоит потом перечитать…
* * *
Вчера вечером ему захотелось меня сфотографировать. Я позволила сделать несколько снимков. Я думаю, может быть, он по небрежности оставит мои фотографии где нибудь на столе и кто нибудь их увидит. Но я думаю, он живет совсем один. Скорее всего. Он, видимо, всю ночь провел проявляя и печатая снимки. Не мог же он их отдать в мастерскую. Думаю — нет. Я во множестве — в свете вспышек, на глянцевой бумаге. Меня раздражала вспышка, болели глаза.
Сегодня ничего особенного не произошло, если не считать того, что мы пришли к соглашению по поводу физических упражнений. Дневной свет мне пока не дозволен. Но я могу ходить по наружному подвалу. Настроение у меня было дурное, я этого не скрывала. Попросила его уйти после обеда. Попросила уйти после ужина. И оба раза он послушно ушел. Делает, что велят.
Купил мне проигрыватель и пластинки и все, что было в длиннющем списке покупок, который я составила. Ему хочется покупать мне всякие вещи. Могу требовать что угодно. Кроме свободы.
Подарил мне дорогие швейцарские часики. Говорю, поношу их, пока я здесь, и отдам, уходя. Еще раньше сказала, не могу больше выносить этот ужасный ковер цвета оранжада. Он купил мне несколько ковриков. Три индийских — на пол и один — побольше — турецкий, замечательный, темно вишневый, с узором розовым, оранжевым и сепией, с белой бахромой. (Он сказал, это единственный, что у «них» был, так что его вкус тут ни при чем.) Моя камера становится более обжитой. Пол мягкий, пружинит под ногами. Я разбила все его уродские пепельницы и керамические вазы. Уродливые украшения не имеют права на существование.
Я настолько выше его. Я понимаю — это звучит жестоко, самовлюбленно, хвастливо. Но так оно и есть. Конечно, все дело в воспитании, в образовании, в моей частной школе, в noblesse oblige. Я чувствую себя обязанной показать ему, как нужно по настоящему жить и вести себя.
Но так оно и есть. Конечно, все дело в воспитании, в образовании, в моей частной школе, в noblesse oblige. Я чувствую себя обязанной показать ему, как нужно по настоящему жить и вести себя.
* * *
Он — воплощенное уродство. Но ведь душевное уродство не разобьешь.
Три ночи тому назад у меня было такое странное чувство. Я была так радостно возбуждена — ведь я вышла наверх из подземелья. Мне казалось, я почти полностью владею ситуацией. Вдруг показалось, что все это — великолепное приключение, о котором когда нибудь я буду рассказывать всем и каждому. Словно о партии в шахматы со смертью, в которой мне неожиданно удалось одержать победу. Такое чувство, что я была в смертельной опасности, но теперь все позади, все будет хорошо. Что он собирается меня отпустить.
Безумие.
Я должна дать ему имя. Буду называть его Калибаном.
Пьеро. Провела целый день с Пьеро, читала о нем, рассматривала репродукции его картин в альбоме, жила в них. Как я могу надеяться стать настоящим художником, если так слаба в геометрии, в математике вообще? Нужно будет, чтобы Калибан купил мне специальные книги. Займусь геометрией. Покончила с сомнениями по поводу модернизма в искусстве. Представила себе картины Пьеро, стоящие рядом с работами Джексона Поллока, да нет, даже рядом с Пикассо или Матиссом. Глаза на его картинах. Так и вижу эти глаза.
Как много у Пьеро может сказать рука. Даже складка на рукаве. Я все это знала, нам говорили и говорили об этом сотни раз, я и сама так говорила. Но по настоящему почувствовала это только сегодня. Я почувствовала, что наш нынешний век — век притворства и мистификаций. Как много люди говорят о ташизме, о кубизме, о том или другом «изме» и произносят длинные слова и фразы — огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И все для того лишь, чтобы замазать, скрыть простой факт — либо ты можешь писать картины, либо — нет.
Хочу писать как Берта Моризо. Не подражать ей в цвете, форме, в чем либо физически воплощенном, а писать так же просто, с таким же светом. Я не хочу быть художницей умной, великой, «значительной», не хочу, чтобы мне навешивали ярлыки, придуманные неуклюжими аналитиками искусствоведами. Я хочу писать солнечный свет на детских лицах, цветы на зеленой изгороди или улицу после апрельского дождя.
Суть предметов. Не сами предметы.
Как на всем играет свет, даже на мельчайших деталях.
Может быть, я просто расчувствовалась?
Подавлена.
Я так далеко от всего. От всего нормального. От света. От того, чем хочу быть.
18 октября Ч.В.: пишешь всем своим существом. Сначала учишься этому, дальше — как повезет.
Прекрасное решение: я не должна быть слабой.
Сегодня утром сделала целую серию быстрых набросков вазы с фруктами. Раз Калибан жаждет давать, не буду беспокоиться об испорченной бумаге. Я «развесила» наброски и попросила его выбрать лучший. И конечно, он выбрал те, которые были больше всего похожи на эту злосчастную вазу с фруктами. Я попыталась ему объяснить. Расхвасталась по поводу одного из набросков (который больше всего понравился мне). Он меня разозлил: все это ничего для него не значит, и он дал мне понять своим униженным «Поверю вам на слово», что на самом то деле все это его ничуть не интересует. А я для него — дитя малое. Подход — «чем бы дитя ни тешилось».
Он слеп, слеп. Существо из другого мира.
Сама виновата. Красовалась перед ним. Как же мог он понять волшебство и значительность искусства (не моего искусства, Искусства вообще), когда я была так тщеславна?
После обеда мы поспорили. Он всегда просит моего разрешения остаться, побыть со мной. Иногда мне так одиноко, что разрешаю. Хочу, чтобы он побыл со мной. Вот что делает тюрьма. Бежать бежать бежать.
Спор о ядерном разоружении. Несколько дней назад у меня были сомнения. Теперь нет.