* * *
Так в ту ночь и не заснул, в таком был состоянии. Временами даже думал, спущусь к ней, дам наркоз и еще другие сделаю снимки, вот до чего дошел. На самом то деле я совсем не такой, только в тот вечер на меня такое нашло из за всего, что случилось, и от нервного напряжения. Еще на меня шампанское плохо подействовало. И все, что она наговорила. Это была, как говорится, кульминация всех обстоятельств.
Потом еще много чего было, только уже ничто не могло идти так, как раньше. Как то так стало ясно, что мы никогда не сможем приблизиться друг к другу, она никогда не сможет меня понять, и я думаю, она тоже сказала бы, что я не могу или не хочу понять ее.
Ну а если про то, что я с ней сделал, ну, в смысле, что ее раздел, я когда потом думал про это, то ведь не так уж плохо я поступил; не всякий бы смог, как я, держать свои чувства под контролем, пофото графировать — и все; так что это даже говорит в мою пользу.
Думал, думал, что дальше делать, решил, лучше всего письмо написать. И написал вот что:
«Я сожалею о том, что случилось вчера вечером, смею думать, Вы считаете, что никогда не сможете меня простить.
Я действительно говорил, что не применю силу, если Вы меня не вынудите к этому. Думаю, Вы согласитесь, что своим поведением Вы вынудили меня к этому.
Пожалуйста, поймите, что я сделал только самое необходимое. Я снял с вас платье, т.к. боялся, что вам будет опять нехорошо.
Пожалуйста, поймите, что я сделал только самое необходимое. Я снял с вас платье, т.к. боялся, что вам будет опять нехорошо.
Я выказал вам всевозможное почтение, какое в подобных обстоятельствах было возможно. Пожалуйста, отдайте мне должное в том, что я при этом не зашел настолько далеко, насколько могли бы другие.
Я ничего больше не скажу вам. Только что вы должны пробыть здесь еще некоторое время.
Искренне Ваш и т.д.».
Письмо получилось без обращения. Я никакого обращения не мог придумать, не решился написать: «Дорогая Миранда», это могло показаться слишком фамильярным.
Ну, я спустился вниз, отнес ей завтрак. Все так и вышло, как я думал. Она сидела в кресле и пристально так на меня поглядела. Я говорю, доброе утро, она не отвечает. Спрашиваю о чем то, ну, вроде вам хрустящие хлебцы принести или кукурузные хлопья? — молчит и смотрит. Так что я оставил ей завтрак вместе с письмом на подносе и вышел в наружный подвал; подождал там, а когда снова вошел, вижу, она так ни к чему и не притронулась, письмо не вскрыто и она по прежнему сидит молча и смотрит на меня. Я знал, что нет смысла с ней заговаривать, она затаила на меня на веки вечные, это уж точно.
* * *
И так тянулось несколько дней. Насколько я знаю, она только воду пила, и то совсем немного. Ежедневно, по меньшей мере раз в день, когда еду приносил, а она есть отказывалась, я пытался ее уговорить. Снова принес ей письмо, и она, видно, его все таки прочла, по крайней мере разорвала, так что хотя бы в руках его подержала. Я все перепробовал: ласково с ней говорил, притворялся сердитым, огорченным, просил, умолял — все напрасно. Чаще всего она сидела ко мне спиной, вроде и не слышит. Я ей чего только не приносил, и шоколад не наш, заграничный, и икру, самые лучшие продукты, какие только можно за деньги достать (в Луисе), но она ни к чему не прикасалась.
Я уже начал по настоящему беспокоиться. Но тут как то утром, когда я пришел, она стояла у кровати ко мне спиной, однако, как только я вошел, обернулась и сказала «доброе утро». Только тон был какой то странный. Злобный.
Доброе утро, говорю. Как приятно снова слышать ваш голосок.
— Приятно? Сейчас станет неприятно. Лучше бы вам никогда его не слышать.
Это еще как посмотреть, отвечаю.
— Я убью вас. Я поняла, вам безразлично, что я могу тут умереть от истощения. Может быть, вы именно этого и хотите. С вас станется.
Я, как видно, ни разу за последние дни не приносил вам никакой еды?
Ну, на это ей нечего было сказать, она только стояла и смотрела на меня в этом своем обычном стиле.
— Учтите, теперь вы держите в тюрьме не меня. Вы держите в тюрьме свою смерть.
Ну, вы все таки позавтракайте, говорю.
С этого дня она стала есть нормально, только все теперь шло не так, как раньше. Она почти все время молчала, и если и говорила, то всегда очень резко, саркастично, такая стала раздражительная, так что и думать нечего было с ней посидеть. Случайно задержусь на минуту дольше, чем надо, она прямо как выплюнет: «Уходите». Как то, вскоре после этого разговора про смерть, принес ей поджаренные хлебцы с печеными бобами, очень здорово они в тот раз получились, а она как швырнет их в меня. Ну, мне очень хотелось врезать ей по уху. Я уже по горло сыт был всем этим и смысла уже не видел в этой истории. Я то ведь все для нее старался, и так, и этак, а она затаила на меня с того вечера. Мы вроде как зашли в тупик.
Ну, а потом как то она вдруг меня о чем то попросила. Я уже привык после ужина сразу уходить поскорей, пока она на меня не закричала, а тут она говорит, мол, задержитесь на минутку.
— Мне нужно принять ванну.
Сегодня это неудобно, говорю. Не готов был к этому.
— А завтра?
Почему бы и нет? Под честное слово.
— Я, конечно, дам вам честное слово. — И так она это сказала отвратительно, жестко так.