Поворот.
Еще один.
Шапка слетает с головы и вспугнутым нетопырем уносится в метель.
Фол не сбавляет скорости, укладываясь на виражах чуть ли не в сугробы, я захлебываюсь снежной пылью, и внутри у меня все обрывается — никогда мы с Фолом не ездили так.
Навстречу прыгает фонарный столб, приглашая к близкому знакомству, но кентавр в последнее мгновение уклоняется, разойдясь с бешеным столбом на какие-то сантиметры.
Пронесло!
Вой сирены позади на мгновение смолкает.
«Оторвались», — мелькает шальная мысль, но тут со стороны Павловки выворачивает новая машина, горбатый «жук» с невероятной турелью огней на крыше. Вой сирены снова ударяет в уши, мечется по переулку в поисках выхода, бьется о стены домов, как вихрь в ущелье, — и вслед за «жуком» в переулок влетают первые преследователи.
Проклятье, что же стало с Риткой и Фимой?! Где они? Катаются, связанные, по полу одной из машин? Или, избитые и брошенные, понемногу приходят в себя у подъезда моего дома? Или…
Я запретил себе думать об этих сволочных «или».
Фол проскальзывает между киосками и выруливает на проспект. В спину нам раздаются ошалелые свистки постовых жориков, тонущие в переливах сирен; Икар с афиши углового кинотеатра сочувственно подмигивает мне — дескать, у меня крыльев не было, но и тебе, дорогой, сейчас перышки-то поощиплют!.. Минутой позже впереди вспыхивает вывеска «Житня»: на улице день, но Рудяк не поленился зажечь свою рекламу — и правильно, народ надо привлекать, хотя народ разный бывает, иные вот от властей драпают…
Мы со свистом проносимся мимо, и у вышедших на свежий воздух посетителей отваливаются челюсти.
— Эй, Пирр, — кричит Фол, чуть притормозив, знакомому гнедому кенту с похабной татуировкой на плече, — у нас жор на хвосте! Мотай к Папе, перекрывайте объезд! А мы через яр, напрямую, поверху!
И снова несется вперед, прежде чем я врубаюсь в смысл его слов.
— Эй, Пирр, — кричит Фол, чуть притормозив, знакомому гнедому кенту с похабной татуировкой на плече, — у нас жор на хвосте! Мотай к Папе, перекрывайте объезд! А мы через яр, напрямую, поверху!
И снова несется вперед, прежде чем я врубаюсь в смысл его слов.
Каюсь, до меня не сразу дошло, что сказал Фол. А когда дошло, было поздно — мы во всю мочь гнали по Горелым полям и сворачивали к яру за «неотложкой». Я с ужасом вспомнил шаткий узкий мостик, по которому и летом ходить-то, придерживаясь за перила, — сущее наказание, а мчаться верхом на кентавре, скользя по обледенелым доскам…
Эй, бдительный Генрих ибн Константин! — надевай белый халат, оповещай родимую реанимацию, готовь отдельную палату с видом на морг, капельницу и алтарь в западном крыле!
Мы спешим к тебе в объятья, мы торопимся, сломя голову, шею и всяко-разное… мы здесь!
В следующее мгновение под колесами Фола уже отчаянно скрипели не вовремя помянутые доски, по бокам замелькали покосившиеся перила, кое-где связанные веревками, а позади бормашиной сверлил уши дикий визг тормозов.
Кентавр немного сбавил скорость, но это особо ничего не меняло: доски трещали, мостик раскачивался, и конца-краю ему не предвиделось; я молча молился священномученику Ермогену (во время бедствия и нашествия), и царю Давиду (об укрощении гнева начальников), и всем, кого мог вспомнить по сходным поводам, ветер иглой ковырялся в ушах, и было совершенно непонятно, что за странное тарахтение раздается сзади — словно кто-то пытался завести мотоцикл со снятым глушителем. Лишь когда совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, кусок прогнивших перил вдруг разлетелся в щепки, запорошив мне глаза мерзлой древесной трухой, мне наконец стало ясней ясного: в нас стреляют! Из автомата и, может быть, даже не из одного!
Вот тогда мне стало страшно по-настоящему.
В меня ни разу в жизни не стреляли: стреляют лишь в кино, да еще в опасных преступников, предварительно освятив санкцию прокурора, а я…
В какое дерьмо мы все влипли?!
У огромного старого дуба, к которому крепился мостик посередине яра, Фол вильнул, вписываясь в поворот, — и могучий ствол скрыл нас от архаров, сделав дальнейшую стрельбу бессмысленной.
Дальше Фол поехал чуть медленней, и только тут я заметил, как тяжело вздымаются его бока и человеческая грудь.
— Кажись, оторвались, — пробормотал кентавр, переводя дух. — Ну, Алька, ну, орел… Я думал, свалишься! Они, понятное дело, в объезд ломанутся, и шиш им! — ничего у гадов из этого не выйдет. Папа там сейчас такой завал устроит, что, пока они его разгребут, мы три раза город по кругу объехать успеем!
— А куда мы вообще едем? — поинтересовался я, задним числом думая о том, какое же это счастье: наконец чувствовать под собой твердую надежную землю вместо жуткого мостика, грани между центром и Дальней Сранью!
— В одно место, — буркнул Фол и умолк, а я понял, что, пока мы не приедем в это самое «одно место», он больше ничего не скажет. Интересно, не то ли это место, куда обычно посылают своих оппонентов не обремененные вежливостью собеседники?..
Мы со средней скоростью катили по пустырю — после предыдущей сумасшедшей гонки любая скорость казалась средней. Впереди вырастало городское подбрюшье — многоэтажные трущобы Срани, до глобального восстановления которых у городских властей никогда не доходили руки (о чем неизменно сообщалось в желтой прессе). Фол облегченно вздохнул и чуть не подавился своим облегчением, когда откуда-то сбоку снова послышалось приближающееся завывание сирены.
— Жизнь мою через хребет, до чего же жор ушлый пошел! — в сердцах выругался кентавр. — Нет чтоб по дамбе в объезд, как все — напрямую через Хренову Гать поперли! Кто ж мог знать… больно догадостные попались, твари пятнистые!