— Ты кого обозвал булыжником, старик? — усмехнулся Зверев.
— Того, кто толкнул лавину. — Руки Лютобора продолжали скользить по его ногам.
— Надеюсь, теперь ты больше не собираешься помирать?
— Свой срок отмерил я себе, равный сроку рода русского, чадо. Род оказался сильнее, и я рад искренне сему чуду. Но я устал, чадо. Мне нужен отдых. Мыслил я, глаза мои сомкнутся в день горести и печали. Но коли они закроются в дни радости и торжества, то покидать сей мир станет лишь приятнее.
— Не покидать его вообще будет еще лучше.
— Должен же я исполнить хоть одно из своих предсказаний, дитя мое? — Лютобор накрыл его лицо холодной ладонью. — Исцеляйся, чадо, исцеляйся. Из трех врагов, что истребить желали внуков Свароговых, из царства восточного, царства южного и царства закатного покуда ты одолел лишь одного ворога. Ныне восток стал не злым, а дружеским. Но бремя твое не исчезло. Ты сам выбрал сей путь, ты сам захотел изменить вселенную и перевернуть грядущее. Так исцеляйся! Дорога ждет тебя, сын созидателя всего сущего…
А затем настало утро — и Андрей так и не понял, приходил к нему учитель на самом деле или это был всего лишь сон.
— Доброе утро, сынок, — приоткрыла дверь Ольга Юрьевна. — Велеть каши принести?
— Спасибо, мама, чуть попозже. А пока Пахома покличь, помощь нужна от дядьки.
— Сейчас, сынок, обожди.
Взъерошенный сильнее обычного холоп явился спустя минуту, виновато потупился:
— Звал, княже?
— Звал, звал.
Взъерошенный сильнее обычного холоп явился спустя минуту, виновато потупился:
— Звал, княже?
— Звал, звал. Одеяло откинь и держи лубок на левой ноге. Крепко держи, чтобы не болтался.
— Так, Андрей Васильевич?
— Да… — Зверев начал крутить из стороны в сторону ступней, стиснув от боли зубы. Глаза заслезились. — Чего молчишь? Сказывай чего-нибудь!
— Все в порядке, Андрей Васильевич. То есть жаль, конечно, но в порядке.
— Что плохо? Что жалко? Что в порядке?
— Ну, холопов, что на дороге побило, четверо было убито, а остальные поранены. Кто сильнее, кто слабже. Так еще двое ныне преставились, пожалей их души, Господи. Четверо же на поправку идут, вскорости в седло сажать можно.
— Ой, мамочки, как оно… Кто нападал, спросили?
— А некого оказалось, княже. Побили всех на месте. Было-то всего два десятка. Татары сгоряча и порубали.
— Жалко… Ты это… Друцкому посыльного отправь, пусть знает, что я ранен. Пусть пока на меня не надеется.
— Ты чего делаешь, ирод?! — Ворвавшись в светелку, боярыня принялась рьяно дубасить холопа. — Не видишь, больно ему?! Не видишь, плачет?!
— Оставь его, мама! — взвыл Андрей, когда холоп, уворачиваясь, дернул за лубок. — Оставь, так нужно! Нельзя долго просто так валяться, суставы срастутся. Двигать ступнями нужно, двигать. Или потом ходить не смогу. А он лубок придерживает.
— Да? — Боярыня отпустила волосы несчастного дядьки. — Так давай я придержу.
— Нет, мама, тебе нельзя. Ты меня жалеть начнешь. А жалость, она иногда только вред приносит.
— Может, хоть кваску принести?
— Кваску можно, — согласился Зверев. — Только ты, пожалуйста, не смотри. А то Пахом пугается.
— Как же ты терпишь все это, кровинушка моя?
— С радостью, — соврал Андрей. — Болит — значит, срастается.
— Ладно, делайте, что хотите, — махнула рукой боярыня и ушла.
Вместо нее появился отец. Не меньше получаса он наблюдал за стараниями Андрея, потом подошел ближе, похлопал его по плечу:
— Я горжусь, что у меня такой сын, Андрей. Пусть один, но зато — ты.
Но после завтрака в светелку опять пришла скука. Глядя в щель приоткрытого окна, Зверев вдруг подумал, что тоскливо на Руси бывает, верно, не ему одному. И если кто-то вдруг начнет здесь торговать забавными историями, что можно почитать долгими зимними вечерами, то заработает на этом наверняка никак не меньше, чем на лесопилке или судоверфи.
— Пахо-ом! Ты где?! А ну, организуй мне быстренько чернила и бумагу. Не все в потолок князю твоему плевать, есть дела поинтереснее.
— Что сказываешь, Андрей Васильевич? — заглянул в дверь холоп.
— Чернила, перо, бумагу, — загнул три пальца Зверев, подумал и опустил еще один: — И гонца в Великие Луки пошли. Пусть запас и того, и другого купит.
Писательским мастерством до этого момента Андрей никогда не занимался, поэтому просидел над первым чистым листом довольно долго. В голову ничего не шло.
— Ну и ладно. Если врать не получается, нужно просто какой-нибудь фильм из будущего пересказать…
Лист все равно оставался чистым. Князь Сакульский подозревал, что истории про «Матрицу», «Терминатора» или «Хищника» здешней публикой будут восприняты, мягко выражаясь, с непониманием.
Князь Сакульский подозревал, что истории про «Матрицу», «Терминатора» или «Хищника» здешней публикой будут восприняты, мягко выражаясь, с непониманием.
— Есть, вспомнил! Граф Дракула! Он всего лет сто назад жил, если не ошибаюсь… — довольно ухмыльнулся Андрей, и перо наконец-то заскользило по коричневому листку:
«Сказание о Дракуле-воеводе. История сия была явлена миру достоверными летописями, найденными в Вышеградском замке валахского князя.»
Изложение истории, сложившейся в уме из четырех известных Звереву фильмов и сдобренных современными, известными ему реалиями, занял целых девять дней. Потом из Москвы примчалась с детьми Полина и едва не утопила его в слезах. При ней творить богохульные сказки не представлялось возможным — но зато жена и не покидала его ни на минуту, так что выздоравливать стало уже не так тоскливо.