— Суровое обвинение, княже, — поджал губы царь. — Видать, есть у тебя доказательства верные, кои никто опровергнуть не в силах?
— У меня нет доказательств, государь. Но я знаю об этом совершенно точно.
— Вот как… — задумчиво пригладил бороду Иоанн. — Стало быть, Андрей Васильевич, ты предлагаешь мне поставить под сомнение клятву магистра христианского рыцарского ордена Вильгельма Фюрстенберга, его комтура Готарда Кетлера, всего посольства, определить судьбу населения лифляндского, будущее его и страны нашей, рискнуть добрым именем своим, полагаясь лишь на пустые, не подкрепленные ничем слова? Ты ведь понимаешь, княже, как обязан я буду поступить, коли обвиню во лжи послов ливонских и самого магистра? Сколь велика будет ответственность моя пред Богом и людьми, коли опосля ошибка какая всплывет?
— Это не пустые слова, государь, — вскинул подбородок Зверев. — Это слово князя Сакульского. Оно подкреплено честью моей и честью всего моего рода!
В этот раз государь задумался надолго. Минуты через три он взялся за колокольчик, что стоял на подоконнике, тряхнул им, а когда приоткрылась дверь, кратко распорядился:
— Адашева ко мне!
Царский писарь пребывал где-то неподалеку, явился почти сразу — и с порога уставился на Зверева змеиным немигающим взглядом. Казалось, еще чуть-чуть — и он прыгнет, вцепится зубами, впустит в жилы свой смертоносный яд.
— Ныне, Алексей Федорович, посольство ливонское прибыть должно. С недоимками за сорок девять лет. После того, как они серебро по счету в казну сдадут, на следующий день ко мне их проводишь.
— Слушаю, государь, исполню в точности. Коли же они…
— Никаких «коли», — спокойным тоном, но жестко отрезал Иоанн. — Я приму посольство только после того, как дань попадет в казну.
— Слушаю, государь. — Писарь наконец оторвал взгляд от князя, поклонился и попятился за дверь.
— Тебя же, князь, прошу вернуться в свой московский дом, — ровным голосом продолжил правитель. — Передай от меня пожелание здоровья княгине, с детьми своими любимыми побудь. Они ведь поди, соскучились. Пусть отцу родному порадуются. Ступай.
Эти ласковые слова означали только одно: домашний арест.
Как известно, все, что делает государь всея Руси, направлено на благо подданных. Андрей проникся этой истиной, когда, вернувшись домой, поднял сына на руки в тот самый день, когда у мальца прорезался первый зуб. Кабы не «арест» — не застал бы он этого момента, разве что из письма узнал. Как не увидел бы и первых шагов своего сына. И ремонта в левом крыле дворца не закончил бы, и печь не облицевал бы завезенными с Камы цветными глазурными изразцами, и хлев бы не обновил. Коли хозяина из дома не дергать — ему тут всегда работа найдется. Тем более, на таком обширном подворье, что досталось князьям Сакульским.
Поначалу Зверев беспокоился: что там на уме у Иоанна, отчего решил Сакульских к Москве привязать, у себя под рукой. То ли гнев обрушить намерен, то ли от беды спрятать. Но потихоньку, за хлопотами, тревога ушла, и Андрею стало казаться, что вот эту размеренную жизнь: просыпаться от нежного поцелуя жены, делать краше дом, играть с детьми и засыпать в объятиях любимой женщины — выбрал он сам. Ни о чем другом он не смел и мечтать.
Однако в дождливый, а потому счастливый Калинов день [20] в ворота дворца постучал незнакомый боярин: с коротко стриженной бородкой, тонкими усами, в простеньких сафьяновых сапогах и замшевых шароварах — но под распахнутым мокрым плащом виднелась дорогая ферязь без рукавов, надетая поверх небесно-голубой шелковой рубахи. С гостем были двое холопов. Они, не мудрствуя лукаво, вошли на двор, стали расседлывать лошадей, снимать с холок сумки и вьюки. Боярин же, строго соблюдая правила нынешнего этикета, остался у порога, молясь надвратной иконе.
— Гости! Гости! — шумно засуетилась Полина. — Дарья, платье мое неси! Агафья, Онуфья, Рамаза, детей переоденьте. Гребень мой где? Гребень несите! Кокошник… Нет, понизь, понизь давайте… Куда ты лезешь, в кованом они сундуке. И ожерелье достаньте с самоцветами. Дарья, ты где? Человека в погреб пошли! Зачем, зачем — за квасом! Нет, за пивом! Стой, куда?! Вина вели испанского принести… Нет, квас с ледника…
Об Андрее супруга в суете забыла, и он спокойно смог влезть в короткие войлочные бурки, шитые катурлином и украшенные по голенищу рубинами, заправить в них легкие атласные штаны, выбрать из сундука ферязь с серебряной нитью, опоясаться наборным поясом, набросить на плечи шубу. Жарко и тяжело, но что поделать — по титулу положено. Приоткрыв окошко, он увидел, что незнакомец уже вошел на двор и крестится на все четыре стороны, желая хозяевам добра и процветания. Следующим шагом должны были стать поклоны перед иконой над крыльцом. Причем в этот момент гостя полагалось уже встречать.
— Полина! Все, ты и так красивая. Пошли… Вот, проклятье, а посоха-то у меня и нет!
Опять же по обычаю, Андрей вышел первым, спустился на две ступени к гостю:
— Здрав будь, путник, приведенный волей Господа к моему крыльцу. Чего ты ищешь в наших землях: приюта, совета, али ночлега?
— Тебе здоровия, князь Андрей Васильевич, — заметно ниже поклонился незнакомец. — Я, боярин Никита Терпигорев, сын Андрея Терпигорева, пришел к тебе с поручением от государя нашего, Иоанна Васильевича.