— На меня посмотри, царь Иоанн, — начал злиться Андрей. — Я, князь Сакульский, древностью рода тебе не уступающий, землями на Сакульском погосте, у Великих Лук и на Свияге владеющий, пришел к тебе, чтобы завоевать для тебя земли Ливонского ордена, чтобы сделать сильнее тебя и мою Россию. Ты отказываешься от моей службы?
— Что мне за прок от твоей службы, княже? Где ты был целых четыре года, князь? Ты обиду на меня затаил и посему решил от всей Руси отвернуться, саблю в ножнах сгноить. Так ты Отчизну любишь свою, так для нее стараешься? Есть ли вера тебе после поступка такого, Андрей Васильевич?
— Смотри, государь, — покачал головой Зверев. — Как бы не пробросаться слугами-то. Придет час, когда каждый меч и каждый лук у тебя на счету будет. Не пожалеть бы тебе тогда о боярах, что службу знают с пеленок, но и об очаге родном забывать не хотят.
— Мое сердце открыто каждому, кто желает принести добро нашей священной земле, Андрей Васильевич, — понизил тон Иоанн.
— Мое сердце открыто каждому, кто желает принести добро нашей священной земле, Андрей Васильевич, — понизил тон Иоанн. — Но нельзя опираться на рыхлое и своевольное. Опора трона должна быть твердой и надежной, как скальный камень.
— Что-то я открытости не заметил, — скривился Зверев. — Стража у дома, стража у ворот, стража за воротами. Никого незваного не пропустят. Даже князь только через челобитные, поклоны и подношения писцам к тебе войти может. И как же до тебя добраться тому, кто это самое добро пожелает сотворить?
Иоанн подумал, убрал с сундука карту, чернильницу поставил на пюпитр, поднял крышку, извлек из темноты лист тонкой мелованной бумаги, набросал несколько слов, протянул гостю:
— Я бы хотел видеть тебя среди ближнего круга, Андрей Васильевич. Среди тех, на кого можно опираться. Своевольные слуги хороши там, где большой беды не случится, коли боярин вдруг пропадет, дела бросив. Служба же любит исполнительных.
— Ты говоришь с князем, государь. Каждая из моих вольностей заслужена предками и останется детям. Я не стану дарить их никому. Быть другом, воином, союзником — готов. Рабом — никогда.
— Мое терпение велико, Андрей Васильевич. Но гнев может быть страшен.
— Служилым людям бояться не пристало, государь. Благодарю, что уделил мне столько времени. — Зверев поднял с сундука свою шубу.
— Постой… — Иоанн наконец-то затворил окно. — Так что скажешь, дерзкий князь, нужен указ об отмене кормлений?
— Указ, который оградит поместный люд от воеводского своеволия и жадности, подарит им право самим решать свою судьбу? — Зверев вздохнул. — Нужен, государь. Давно пора. Россия из людей состоит. Коли каждому на месте чуть лучше заживется, так и всей стране легче.
— Быть по сему. Разогнал ты сомнения мои. Сегодня же велю уложение переписать и по уездам разослать. Ступай, княже. На твою совесть полагаюсь. Захочешь послужить — приходи. Чванствовать пожелаешь — силой ломать не стану. Да вразумит тебя Господь.
— Удачи тебе, государь.
Андрей сбежал по лестнице и только на улице посмотрел, что же написал ему правитель всея Руси.
— «Подателя сей грамоты желаю видеть пред собою в тот час, когда он ее покажет». Клякса, подпись. Интересно, сколько дали бы за автограф Грозного на аукционе «Кристи»?
По нынешнему обычаю он скрутил грамоту в трубку, запахнул шубу и, шепотом чертыхаясь, направился к воротам.
Пахом сидел на коновязи, лузгая семечки и сплевывая в ров. Судя по черноте овала, «сухой паек» он захватил с собой еще с постоялого двора. Окликать дядьку Андрей не стал. Просто сдернул попону, затянул подпруги и, взметнувшись в седло, с места сорвался в карьер. Спустя пять минут он уже бросил поводья служке в своем временном пристанище, ударом ноги открыл дверь:
— Эй, хозяин! Бочонок вина и жареного поросенка мне в светелку!
Наверху князь успел скинуть шубу и ферязь, забросить в угол сапоги, когда мальчонка занес на блюде небольшой липовый бочонок с уже выбитой крышкой и двумя расстегаями с капустой на отдельном блюде:
— Поросенок в печи, боярин. Как зажарится…
— Принесешь, — метнул в него новгородской чешуйкой Андрей. — Все, иди!
Он встал у стола, кубком зачерпнул вина из бочонка, тут же осушил емкость, черпнул еще и уселся на лавку:
— Что за проклятая судьба! Хочешь добавить своей Отчизне новые владения — умри.
Хочешь помочь ее величию — разоряйся! — Андрей опрокинул в себя кубок, откусил немного от пирога, выпил еще, потом еще немного.
Умом он понимал, что задуманная царем реформа нужна, даже необходима. Ему, сыну двадцать первого века, трудно себе представить страну, в которой мэры и губернаторы перед каждым призывом решали бы: а дать ли нам ныне в армию призывников? Сколько дать? А вот меня давеча в Москве обидели — возьму, и призыв в области отменю! Или допустить, что Сталин после нападения Гитлера умолял бы Иркутский обком: дайте, дайте людей для защиты Москвы! А те вяло бы отвечали: «Да недосуг!».
Но ведь здесь, вокруг как раз такие порядки и сохранялись! Далеко ходить не надо: он, князь Сакульский, четыре года отлынивал от службы — и его семьдесят хорошо обученных бойцов, два полных взвода, сидели рядом с ним, не отлучаясь ни на южные засеки, ни на шведскую войну. Самое время вспомнить сталинские порядки…