— Ты своими «ха-ха-ха» не отделаешься. Она называла тебя «дорогой».
— Ну и что? Кстати, я этого не одобряю. Меня коробит, когда современные девицы расточают «дорогой» направо и налево. По-моему, это распущенность.
— А кто растирал ей лодыжки?
— Таппи, но ведь я растирал исключительно по-братски. Даже не придал этому никакого значения. Послушай, черт тебя подери, с теми намерениями, в которых ты меня подозреваешь, я к Анджеле и близко бы не подошел.
— Это почему? Недостаточно хороша для тебя?
— Нет, ты не понял, — торопливо сказал я. — Когда я говорю, что и близко не подойду к Анджеле, я имею в виду, что питаю к ней только теплые родственные чувства. Другими словами, ты можешь быть совершенно уверен: между нами нет и не может быть никаких других отношений, кроме дружеских.
— Наверняка это ты ей намекнул, что я ночью собираюсь в кладовку, хотел, чтобы она меня там застукала один на один с пирогом и чтобы я окончательно упал в ее глазах.
— Наверняка это ты ей намекнул, что я ночью собираюсь в кладовку, хотел, чтобы она меня там застукала один на один с пирогом и чтобы я окончательно упал в ее глазах.
— Таппи! В своем ли ты уме? — Я был потрясен. — Неужели ты думаешь, что Вустер на такое способен?
Он тяжело перевел дух.
— Послушай, — сказал он, — спорить бессмысленно. Против фактов не пойдешь. В Каннах кто-то у меня ее похитил. А ты сам мне признался, что там она все время была с тобой и, кроме тебя, ни с кем не виделась. Ты бахвалился, что вы вместе купались, гуляли при луне…
— Совсем не бахвалился. Просто упомянул — и все.
— Надеюсь, теперь ты понял, почему я собираюсь с тобой разделаться, вот только вытащу тебя из-за проклятой скамейки? И зачем их в саду нагородили? — злобно сказал Таппи. — Не понимаю. Торчат повсюду и мешают.
И он снова на меня набросился, чуть не схватил за горло.
Надо было немедленно что-то придумать. В такие минуты, как я уже упоминал, Бертрам Вустер на высоте. Мне вдруг вспомнился дурацкий казус с этой Бассет, и в мгновенном озарении я увидел, как он мне может сейчас пригодиться.
— Таппи, ты не так все понял, — проговорил я, огибая скамейку. — Мы с Анджелой действительно все время были неразлучны, но отношения у нас с ней от начала до конца самые что ни на есть товарищеские, чистые и абсолютно целомудренные. Могу это доказать. Когда мы были в Каннах, я влюбился совсем в другую девушку.
— Что?!
— Влюбился. В другую девушку. В Каннах.
Наконец-то я подобрал ключик к этому придурку. Он перестал кружить вокруг скамьи. Руки у него разжались.
— Это правда?
— Официально заявляю: чистая правда.
— Кто она?
— Таппи, разве джентльмен может позволить себе всуе упоминать имя дамы?
— Может, если не хочет получить по шее.
Я понял, что тут клинический случай.
— Мадлен Бассет, — сказал я.
— Кто?!
— Мадлен Бассет.
Он был потрясен.
— Неужели ты хочешь сказать, что любишь это ходячее недоразумение?
— Таппи, я бы не стал называть ее «ходячее недоразумение». Это неуважительно.
— А мне плевать. Мне нужны факты. Значит, ты, будучи в здравом уме, утверждаешь, что любишь эту малохольную Бассет, пронеси меня, господи?
— Не понимаю, почему ты ее называешь «малохольная Бассет, пронеси меня, господи». Очаровательная девушка, красавица. Может, самую малость странная. Между нами, довольно трудно разделить ее точку зрения на звезды и кроликов, но «малохольная Бассет, пронеси меня, господи» — это уж слишком.
— Ладно, значит, ты утверждаешь, что влюблен в нее?
— Само собой.
— Не верится, Вустер, ох, не верится.
Я понял: надо нанести на полотно последний мазок.
— Прошу тебя, Глоссоп, это строго конфиденциально, но уж, так и быть, скажу тебе. Двадцать четыре часа назад я сделал ей предложение, и она меня отфутболила.
— Отфутболила?
— Как мяч. На этом самом месте.
— Двадцать четыре часа назад?
— Может, двадцать пять. Неважно. Теперь ты понимаешь, что я не тот тип — если он вообще существует, — который похитил у тебя Анджелу в Каннах.
Я снова чуть было не брякнул, что и близко к ней не подойду, но вспомнил, что уже произносил эту фразу и, кажется, попал пальцем в небо. Поэтому решил воздержаться.
Моя мужественная откровенность вроде бы произвела на дуралея Таппи впечатление. Он перестал кровожадно сверкать глазами. У него был вид наемного убийцы, который остановился, чтобы еще раз подумать.
У него был вид наемного убийцы, который остановился, чтобы еще раз подумать.
— Понятно, — наконец проговорил он. — Извини, что набросился на тебя.
— Ладно, забудем, старик, — великодушно сказал я.
С тех пор как кусты начали извергать Глоссопов, Бертрам Вустер впервые смог перевести дух. Нет, из-за скамьи я не вышел, но перестал за нее хвататься и почувствовал облегчение, как те трое ветхозаветных молодчиков, которым удалось слинять из пещи огненной [21]. Я даже попытался нащупать в кармане портсигар. Однако Таппи вдруг громко фыркнул, и я отдернул руку, будто коснулся раскаленного утюга. К моему ужасу, придурок снова впал в неистовство.
— Какого дьявола ты натрепался Анджеле, что в детстве я был неряхой?!
— Но, Таппи, старик…
— Я же был патологическим чистюлей, можно сказать, образец стерильной чистоты.