С Антони они познакомились на фабрике. Как и у всех в округе, жизнь Долорс была связана с фабрикой — все они там жили, как одна семья. Хозяева предприятия выступали в роли родителей, директор — няньки, рабочие — несмышленых детей. Ее отец служил нянькой, то есть директором. Долорс играла в саду возле фабрики вместе с другими ребятами — детьми хозяев, Эдуардом и его братьями, и детьми рабочих.
Но с Антони она встретилась позже. С Эдуардом, когда они были маленькими, Долорс не водилась — он казался ей воображалой и неженкой: не бегал, потому что боялся упасть и запачкаться, играл лишь в спокойные игры и никогда не смеялся. Все это было до смерти матери, до того, как отец отправил девочку в монастырский интернат.
Антони появился в ее жизни гораздо позже, когда она уже вернулась обратно, превратившись в образованную семнадцатилетнюю девушку, которая умела не только шить, но и разбиралась в литературе, музыке, говорила по-французски. Она мечтала поступить в университет, поскольку любила читать и узнавать все новое. Особенно ее привлекали литература и философия. Долорс просила отца разрешить ей продолжить учебу, но он ответил, что женщине это ни к чему — вполне достаточно уже полученных знаний, а коли хочется знать больше, пусть читает книги, в которых собрана вся мудрость мира. Отец был по-своему прав: книги могут научить многому, но чуть позже она поняла, в чем истинная причина его отказа — он уже давно ждал, когда дочь подрастет, дом нуждался в женской руке, которой так не хватало после смерти матери, так что после возвращения из интерната Долорс взяла на себя обязанности хозяйки. Она распоряжалась служанками и, надо сказать, со временем вошла во вкус — настолько, что даже помогала бедняжкам избегать излишнего интереса со стороны хозяина дома.
Она часто бывала в местной библиотеке. И каждый раз проводила там все больше времени. Там девушка и познакомилась с Антони. Он тоже часто заходил туда; однажды, зажав в руке берет, молодой человек подошел к ней и сказал: сеньорета, извините за дерзость, вы — дочь директора фабрики, если не ошибаюсь? Долорс подтвердила, тогда юноша, покраснев до корней волос, пробормотал: я часто вас здесь вижу, вам, должно быть, нравится читать. И посмотрел ей прямо в глаза. Присаживайтесь, пожалуйста, предложила Долорс, вы тоже, как вижу, интересуетесь литературой.
Они начали обсуждать прочитанное — с этого, вероятно, начали и Жофре с Моникой, потому что она явно работает вместе с ним. Только Жофре и в подметки не годится ее Антони, пусть этот мошенник и носит сейчас короткие волосы, лучше он не стал — гнилую сущность не скроешь, к тому же теперь хотя бы видно, какого он пола. У этой Моники определенно дурной вкус. Как и у Леонор. Но Леонор как родилась размазней, так навсегда ею и останется. Похоже, Долорс устала. Это оттого, что в голове крутится слишком много мыслей одновременно. Думать вообще утомительно — от этого появляются новые морщины и круги под глазами.
Вот и все. Узелок развязан. Теперь можно продолжить вязанье. Сегодня удастся поработать подольше — Сандра вернется поздно, у нее какие-то занятия, а может, девочка только так говорит, а на самом деле проводит время с молодым бычком, млея при одной мысли о нем, когда тебе шестнадцать и у тебя такие родители, как Жофре и Леонор, приходится много врать, ведь ни тот ни другая не способны ничего понять: один — потому что туп, несмотря на Ницше, Маркса и Рассела, вторая — потому что настолько слепа и глуха, что поневоле начинаешь сомневаться в ее душевном здоровье, может, у нее что-то вроде аутизма и она просто не способна вникать в происходящее вокруг. Господи, ну и дочку ты мне послал, мысленно вздохнула Долорс. Хорошо хоть, что благодаря затее со свитером Леонор наконец-то обратила внимание на физическое состояние Сандры: под благовидным предлогом она сняла с дочери мерку и тогда — только тогда! о, чудо! — заметила, до чего та исхудала. С чего это ты такая тощая? — спросила Леонор озабоченно. Вовсе я не тощая! — ответила Сандра. Еще какая тощая! А Долорс в своем углу согласно кивала — ну конечно, ужас до чего тощая, но никто не видел ее стараний. Погляди — у тебя же все ребра наружу, ты что, совсем не ешь, детка? На это Долорс отрицательно помотала головой — не ест! — но ее жест вновь остался незамеченным.
Тогда она попыталась хоть каким-нибудь звуком привлечь к себе внимание — все напрасно, поскольку в этот момент Сандра почти уже кричала: да ем я, ем! — так, что заглушила слабые потуги голосовых связок старухи, которой тоже хотелось крикнуть: нет, не ешь, не ешь! Отщипнешь кусочек зернового хлеба и думаешь, что позавтракала, пожуешь салата и говоришь, что пообедала, съешь обезжиренный йогурт и уверяешь, что поужинала. И все, Леонор, больше она ничего не ест. Долорс же писала об этом — ей очень трудно писать, потому что требуется большая концентрация внимания, но она постаралась, прибавив в конце, чтобы дочь ее не выдавала, иначе Сандра рассердится и разругается с бабкой, а ей хотелось бы этого избежать, ведь внучка всегда так нежна с ней и очень ее любит. Что ты хочешь сказать этим «не ест»? — спросила Леонор, глядя матери в глаза. Старуха — жестами и гортанными звуками — попыталась объяснить все как можно лучше. Но Леонор, так ничего и не поняв, снисходительно бросила: хорошо, хорошо, я прослежу!
В выходные она проследила, да еще как: в субботу поставила перед дочерью тарелку с макаронами, Сандра послушно все съела. Затем мать положила ей бифштекс, но та сказала: все, не могу больше! Леонор принялась бранить девочку, та воскликнула: черт возьми, мама, ты уже впихнула в меня целую тарелку макарон, я сейчас лопну! Тут встрял Жофре: оставь ее в покое, Лео, что у тебя за мания всех пичкать — зять целыми днями критиковал все, что ни делала жена, и вечно был всем недоволен. Сандра с торжествующим видом оттолкнула тарелку с бифштексом. В воскресенье все более-менее повторилось. Потом, уже вечером, Леонор сказала Долорс: видишь, мама, она, конечно, отказалась от мяса, но макароны-то уплела за милую душу. С аппетитом у нее все нормально. Просто у девочки такая конституция.