А сейчас им в компанию дали деда какого-то лет под восемьдесят. Но ничего, дед шустрый. Конечно, уже не оперировать ему — думаю, не потянет. Но их-то шустрость он снизит. Они после прошедших грузоработ ну прямо как горные потоки бушуют и клокочут. Мотя мне сказал, что будет дед то ли консультантом по экспертизе, то ли замом по хирургии — штатное расписание еще не утрясли. В общем, сдерживающий балласт. Но пригляделся — непохоже, чтоб дед этот их шибко сдерживал. Глаз еще будь здоров как горит. Но тяжестей не таскает. Хорошо хоть, себя таскать еще может. Я его как-то до дома довез, так он все норовил мне заплатить. Может, у другого бы взял. А ему говорю: могу, мол, взять на содержание тебя самого да и внуков твоих в придачу. Смеется.
А понимает, чего смеется?
Как-то на работе Дениска мой торчал, так получилось. И мы с Денисом повезли деда домой. Дед все больше с сыном моим разговаривал. Хорошо разговаривал. Я за хорошее отношение к Денису кому хочешь глотку вырву. А дед хорошо говорил. С уважением. Ко мне? Или к нему? Не понял. Но с уважением.
Я размяк и говорю: «Слышите, Яков Григорьевич, ну, чего доктора наши так суетятся? У них сейчас время есть, ну чего ради до ночи мебель таскать? Лучше нанялись бы пока в поликлинику, показались бы в больнице, часок покантовались, отметились бы — и на подработку.
Я б кое-кого и в платную смог устроить. Хоть что-то для себя бы сделали. У всех дети. А они временем швыряются — то ли миллионеры, то ли дикари».
Дед усмехнулся. «Пути душевного порыва прихотливы, друг мой», — говорит. Или духовного подъема — не помню точно.
«Подъем. Порыв! — отвечаю. — А жрать-то надо».
«Ох надо! — И к Денису повернулся: — Хочешь, я тебе сказку расскажу?» Денису — сказку! Хлебом не корми, хоть и большой уже. Пока он рассказывал, доехали. Дед предложил зайти. Ну, мы зашли чайку попить.
Живет вдвоем с бабкой. Всю жизнь проработал, а чего нажил? Ничего. Ни мебели толковой, ни ковра, ни посуды в шкафу. Может, на кухне посуда, — там не был. Да хрусталь, фарфор на кухне и не держат. Телевизор маленький, не цветной. Кресло старое. Диваны… Какие там диваны — лежанки, чтоб поспать да посидеть за чайком. А больше пятидесяти лет доктором вкалывал. И книг-то особо тоже нет. Один стеллаж открытый. И книги все зачитанные, старые. А сам дед ничего.
Сидим. Бабка чай дала. К чаю мармелад. Дед любит его, мармелад. Пьем чай. А дед, значит, все рассказывает Денису. «Жил, — говорит, — в древние времена один человек — учительствовал, проповедовал. Многие к его учению были благосклонны. А уж так повелось среди людей: если верят кому — любовь до беспамятства, до безумия, а кто не приемлет — так уже и ненавидит и бранится, потому что думали мало, сомневались мало. Если кто «за» — для них все светло, ни единого пятнышка, а кто «против» — для них все черным застит, ни одного просвета не видят. Пожалуй, и сейчас у кого-нибудь так, но все-таки, наверное, больше сдержанности.
Вот как-то пришел учитель со своими учениками в дом к двум сестрам, последовательницам своим. Одна тотчас пошла на кухню хлопотать, а другая стала за Ним ухаживать. То есть умыться помогла, благовониями, как тогда было принято, умащивала. Надо тебе сказать, Денис, тогда к благовониям относились более серьезно, чем сейчас…»
«Мылись редко, ванн не было». Ну Денис! Палец в рот не клади. Ну все объяснил! Смех один.
«Мысль изрядная, — дед говорит, — не лишенная оснований. Но у нас совсем другой предмет беседы. Если хочешь, я прочту тебе, что писал об этом великий врач Древней Греции, отец всей медицины Гиппократ. — Дед подошел к полке и вытащил затрепанную книжечку, но я сказал, что Гиппократа он прочитает в другой раз. А то застрянем здесь надолго. — Так вот, — дед поставил книжечку на прежнее место и со стаканом в руке уселся в кресло, — вокруг учителя толпились ученики, друзья, последователи, у ног сидела одна из сестер, но тут пришла другая и стала ругать ее. Нечего, говорит, тратить попусту время, пошла бы лучше на кухню да помогла мне гостей накормить. А некоторые из учеников стали говорить, что, чем тратить такие дорогие благовония, снадобья — они все были бедные люди, — лучше бы продавать их имущим да кормить голодных. Вроде бы говорили, как он учил. Но учил он их не только делам, но и чувствам. Научиться действовать легче всего. Порой и рассуждать научиться легче. А вот чувствовать… Учитель и говорит им всем: так-то оно так, ты на кухне готовишь еду — и это важно, но опасно, говорит, друг мой, не увидеть красоты в душевном порыве. Не только целесообразность важна в нашем мире. Вот она сейчас любовь проявляет, а такие потребности души гасить нельзя. На любви людей друг к другу мир держится. Если люди, говорит, кирпичи мироздания, то любовь людская — цемент, понял? Вот ведь твой папа привез меня домой без всякой прямой пользы для себя, а только из благого порыва, из хорошего чувства ко мне, а стало быть, и к себе. Так? А потом повернулся учитель к своим друзьям и ученикам: кстати, говорит, это и к вам относится.
Так? А потом повернулся учитель к своим друзьям и ученикам: кстати, говорит, это и к вам относится. Продать все можно, и на эти деньги накормить голодных можно, но хватит вам лишь на один раз. А чувства человеческие, порывы добрые, без практической, сиюминутной пользы, помогут вам и впредь добро делать. Не только в этот миг. Может, я и сбивчиво рассказал, — старик говорит, — но я хотел объяснить, почему наши доктора в больнице занимаются сейчас не своим делом».
Конечно, хорош дед, но стар уже. Надо будет ему обязательно мармелад достать.