Если бы дело касалось одних взаимоотношений Эдварда с девочкой, я думаю, Флоренс это пережила бы. Она, конечно, устроила бы ему сцену, начала угрожать или, наоборот, взывать к его чувству юмора, напоминать о его обещаниях. Но встретить Бэгшо, причем встретить именно 4 августа, видимо, показалось ей, человеку суеверному, фатальным. У нее было два заветных желания. Она видела себя великосветской дамой, хозяйкой Брэншоу-Телеграф. И еще она хотела сохранить мое уважение.
Ей, видите ли, важно было знать, что я уважаю ее, пока мы вместе. Удайся ее побег с Эдвардом Эшбернамом, мое уважение ей больше не потребовалось бы. Или, в крайнем случае, она попыталась бы добиться от меня чувства уважения к ее великой любви на том основании, что это из-за нее она потеряла целый мир. Это было бы вполне в духе Флоренс.
В супружеских отношениях есть, по-моему, одна постоянная величина: желание утаить от человека, с которым живешь, не самые лучшие черты или факты своей биографии. Сущий ад — жить с человеком, который знает всю твою подноготную. Это действительно конец — вот почему очень многие браки кончаются несчастливо.
Взять, например, меня. Я жадный, питаю слабость к хорошей кухне — у меня слюнки текут при одном упоминании о некоторых деликатесах.
Если бы Флоренс узнала об этих моих слабостях, я бы, наверное, так страдал оттого, что она видит меня насквозь, что никогда б не согласился пойти на те уступки и ограничения, к которым она меня вынудила. Должен признаться, что Флоренс умерла, так и не выведав моих слабостей.
Во всяком случае, она никогда на них не намекала — скорей всего, я был ей просто неинтересен.
Ее собственный тайный порок, в котором она ни за что не призналась бы мне, — это ее шашни с парнем по имени Джимми. Позвольте мне чуть подробнее остановиться на этой стороне характера Флоренс, чтоб уж закончить с ней и больше к ней не возвращаться.
Тут есть одна интересная подробность. Флоренс, возможно, даже польстило бы, если б я узнал о ее любовной интриге с Эдвардом Эшбернамом. Ей-богу! В те дни главной заботой бедной Леоноры было удержать мою жену от громких признаний, которые та намеревалась красочно обставить. По одному сценарию она врывалась ко мне в комнату, падала передо мной на колени и одним духом «выдавала» хорошо продуманный, жутко трогательный монолог о своей страстной любви. Тут главное — создать трагический образ одной из тех великих жриц любви, чьи имена донесла до нас история. По другому плану она обращается ко мне холодно, с оттенком презрения, объясняя, что я полное ничтожество и все случившееся должно было произойти, как только ей встретился настоящий мужчина. Это говорится сквозь зубы, с сарказмом. Тут она играет героиню французской комедии. Она же всю жизнь кого-то играла.
Но в чем бы она мне никогда не призналась, это в своих шашнях с типом по имени Джимми. С годами она поняла, с каким мерзавцем, плебеем, низкопробным посетителем будуаров связалась. Знаете, как бывает, взрослым страшишься — до дрожи — какой-нибудь маленькой глупости, пустячка, эмоционального всплеска, приключившегося с тобой в молодости. Вот так, я думаю, внутренне содрогалась и Флоренс, вспоминая, как она уступила домогательствам этого мерзавца. Напрасно, впрочем, она так терзалась. Это было, конечно, делом рук ее выжившего из ума дяди. Ему ни в коем случае нельзя было брать с собой в путешествие этих двух молодых людей, а самому сидеть, запершись в каюте. В общем, я почти наверняка знаю, что решиться на самоубийство ее заставили два обстоятельства: появление мистера Бэгшо и мысль, что этот неприятный и скользкий тип обязательно сообщит мне о том, что видел, как 4 августа 1900 года она выходила в пять утра из спальни Джимми. Еще, конечно, сыграло трагическую роль совпадение дат: она всегда была очень суеверной. 4 августа — ее день рождения. 4 августа она отправилась в кругосветное путешествие. 4 августа она стала любовницей этого плебея. 4 августа мы с ней обвенчались. 4 августа она узнала о том, что Эдвард ее разлюбил. И 4 же августа появился Бэгшо — чем не дурное предзнаменование? Чем не перст судьбы? Это стало последней каплей. Не задумываясь, побежала наверх, бросилась на кровать, не забыв принять выигрышную позу: пусть все видят — хорошенькая женщина, личико — кровь с молоком, длинные волосы, ресницы красивыми густыми щеточками. Достала флакончик с синильной кислотой, выпила — и всё. Ах, до чего хороша и спокойна! Как пытливо смотрит на электрическую лампу под потолком, а может, выше — на звезды? Кто знает? Ясно одно: Флоренс больше нет.
Вы не представляете, в какое состояние я впал после ее смерти. Вплоть до сегодняшнего дня я ни разу о ней не вспомнил, ни разу не вздохнул. Разумеется, с Леонорой мы говорили о ней, вот и сейчас я о ней вспоминаю, пытаясь разобраться в случившемся. Но все это я делаю, словно решая алгебраическую задачу. И так было всегда — я изучал ее и никогда о ней не вспоминал. Флоренс выпала из моей жизни, как вчерашняя газета из рук.
Я был тогда смертельно уставшим. Сейчас я понимаю, что те семь или десять дней прострации, в которую я впал, — по сути, физический и душевный коллапс, — были для меня необходимым отдыхом.