Я вовсе не хочу сказать, что мы охотились за «светскими львами». Чего-чего, а аристократического зуда не было. Мы были просто «приличные люди». К тому же великий князь был душка, из всех членов монаршей фамилии самый милый — чем-то он мне напоминал покойного короля Эдуарда Седьмого. Во время прогулок мы с ним мило болтали о том о сем, о скачках. Иногда разговор переходил на его племянника, императора — он называл его bonne bouche, и мы терпеливо дожидались, когда, замедлив шаг, он спросит нас о том, как продвигается наше лечение, или выкажет благосклонный интерес к тому, какую сумму денег мы поставили на скакуна Лелёффеля на скачках во Франкфурте.
Все это прекрасно, только на что уходило время? На что вообще мы тратим время? Прожить девять лет — и не оставить никакого следа! Ни малейшего, понимаете! Ничего вещественного — даже костяного пенала, вырезанного в виде фигурки шахматиста с дырочкой наверху, в которую можно разглядеть четыре картинки с видами Наухайма, и того не осталось. Но опыт-то, знание ближнего — это-то хотя бы можно предъявить? Увы, и этого нет в помине. Клянусь, я не решусь ответить определенно даже на самые простые вопросы: скажем, цветочница, продававшая немыслимо дорогие фиалки на углу привокзальной улицы, — обманывала меня она или нет? Обворовал нас носильщик на вокзале в Ливорно, взяв по одной лире за каждое место багажа и объяснив, что это обычный тариф? Проявления честности в человеке столь же поразительны, сколь поступки бесчестные. Кажется, прожив сорок пять лет на белом свете и потолкавшись среди людей, пора бы уже что-то знать о своих собратьях. Увы — не знаем.
Я думаю, виной всему это новое поветрие — популярное особенно среди англичан — все принимать как должное. Это кривая и скользкая дорожка, я убеждался в этом много раз. Она хороша до поры до времени — пока не оступишься.
Поймите правильно, я допускаю, что кому-то такой образ жизни и кажется пределом мечтаний, почти недосягаемой высотой. Но, простите, я не понимаю, зачем нужно ломать себя, преодолевать собственное отвращение, заставляя себя изо дня в день съедать несколько тонких ломтиков пресной розовой резины и пить бренди вместо теплого сладкого кюммеля. Мне хочется вечером принять горячую ванну, а я почему-то должен принимать ее утром, да еще холодную, — почему? Но суть даже не в том, не в ванне или вине. Когда меня уговаривают поверить в то, что я вовсе не добропорядочный квакер из Филадельфии, а член некой новомодной епископальной церкви, я не могу не содрогнуться при мысли о гробах моих предков и старой семейной вере.
Однако поверить приходится — молись Асклепию, и скоро мать родную, не то что свою исконную веру, забудешь.
И что странно, даже дико — все эти тонкости применяются к любому, ко всякому встречному-поперечному в отелях, поездах, реже — к публике на борту парохода, хотя в конце концов и к ней тоже. Встретил мужчину или женщину — и сразу видишь по каким-то неуловимым, мельчайшим черточкам, приличный это человек или нет.
Встретил мужчину или женщину — и сразу видишь по каким-то неуловимым, мельчайшим черточкам, приличный это человек или нет. У приличных полная программа: от бифштексов с кровью до англиканства. Все остальное не имеет значения: низкого человек роста или высокий; говорит фальцетом или ревет как бык. Не важно, кто он по национальности: немец, австриец, француз, испанец или житель Бразилии. Отныне ты немец или бразилец, который по утрам принимает холодную ванну и вращается в дипломатических кругах.
Одно плохо во всей этой истории — я даже не побоюсь сказать, чертовски плохо: принимая правила игры, ты остаешься в неведении. Ты не начинаешь лучше разбираться в том, что я перечислил.
Не верите? Могу привести любопытный пример. Не помню точно, когда это случилось, в первый ли наш общий сезон — я имею в виду, конечно, первый год нашего пребывания в Наухайме вчетвером, потому что для нас с Флоренс это был уже четвертый приезд, — нет, скорее во второй. Этот случай передает всю необычность нашего общения и то, как стремительно мы стали близки с Эшбернами. Кажется, никто из нас не готовился заранее отправиться на экскурсию; все произошло само собой, словно мы уже успели вместе побывать во многих местах и хорошо узнать друг друга…
Впрочем, Флоренс давно хотела побывать в тех местах, куда мы отправились, так что в каком-то смысле поездка была спланирована заранее. Лучшего гида по археологическим раскопкам, чем Флоренс, и представить себе нельзя: всё-то она облазит, все покажет, вплоть до окошечка, из которого когда-то некто смотрел на чью-то казнь. Она никогда не повторялась: каждая такая экскурсия была единственной в своем роде. Опираясь только на Бедекера, она могла рассказать о любом памятнике европейского зодчества. Думаю, не хуже, чем о любом американском городе с прямоугольными кварталами и пронумерованными улицами, где трудно потеряться, переходя с Двадцать четвертой на Тридцатую стрит.
Так вот, в пятидесяти минутах езды по железной дороге от Наухайма есть старинный город М. Он раскинулся на огромной базальтовой скале, и ведет к нему распадающаяся на три рукава дорога. На самой вершине стоит замок. Это не крепость в виде монолитного квадрата, как, скажем, в Виндзоре, а скорее замок из сказки — с черепичными скатами крыш, башенками с флюгерами в форме позолоченных петушков, играющих на солнце. Это замок Святой Елизаветы Венгерской. Жаль, что он находится на территории Пруссии. Мне никогда не доставляло особого удовольствия туда ездить. Но сам городок очень старинный, там много церквей с двумя шпилями, а замок издали кажется пирамидой посреди зеленой долины Лана. Будь их воля, Эшбернамы туда специально не поехали бы, да и я бы скорей всего остался дома. Однако по негласной договоренности все согласились. Раза три или четыре в неделю курортникам предписано ездить на экскурсии. Так что на самом деле мы все были признательны Флоренс за ее инициативу. У той, конечно, был свой интерес. Она в то время просвещала капитана Эшбернама — о, разумеется, по вполне невинным соображениям! «Я просто не понимаю, — повторяла она Леоноре, — как вы допускаете, чтоб он жил при вас таким неучем!» Сама Леонора всегда поражала меня своей осведомленностью. Во всяком случае, все, что Флоренс собиралась ей сообщить, она знала заранее. Может быть, она просто вставала раньше, чем Флоренс, и выучивала наизусть Бедекера? Вам ни за что б не догадаться, что Леонора — дама знающая, если б не одно обстоятельство: стоило Флоренс начать рассказывать о том, что Людвиг Храбрый пожелал иметь сразу трех жен — а мы, конечно, понимаем, что он отличался в этом отношении от Генриха VIII, который женился на одной за другой по очереди, что, кстати, привело к многочисленным бедам, — так вот, стоило Флоренс только начать, как Леонора тут же кивала головой — «мол, знаем, читали», — и это действовало на мою бедную жену, как красная тряпка на быка.