— В долине это хорошо — она заливная, не заселена…
— Опять ты свое «хорошо», — горестно сказали на другом конце провода. Ну, что в этом деле может быть хорошего!
— Да иди ты, Глеб, знаешь куда!.. — вскипел Багрий. — Не понимаешь, в каком смысле я примериваю, что хорошо, что плохо?
— Ага… значит, берешься?
— Успех гарантировать не могу — но и не попытаться нельзя. Главное, причину бы найти, причину!.. Теперь слушай. Сначала блокировка. Карта перед тобой?
— Да.
Никогда прежде эти двое — немолодые интеллигентные люди разных положений и занятий — не называли друг друга запросто по имени и на «ты»; не будет этого с ними и после. Но беда всех равняет, сейчас не до суббординации и пиетета.
— Проведи вокруг Гавронцев круг радиусом 15 километров. Здесь должно быть охранение — и чтоб ни одна живая душа ни наружу, ни внутрь. Охраняющие тоже не должны знать, что произошло. Ничего еще не произошло!
— Сделаю.
— Телефонная связь с Гавронцами должна быть сразу оборвана. Дальше: на аэродроме известие о падении БК-22…
(«БК-22, вот оно что! Ой-ой…» Я чувствую, как у меня внутри все холодеет.
БК-22 — стосорокаместный двухтурбинный и четырехвинтовой красавец, последнее слово турбовинтовой авиации. Рейсы его через наш город начинались этой зимой, я видел телерепортаж открытия трассы. И вот…)
— …распространиться не должно.
И вот…)
— …распространиться не должно. Всех знающих от работы на эти несколько часов отстранить, изолировать. Я сообщу по рации с места, когда их усыпить.
— Ох! Это ведь придется закрыть аэропорт.
— Значит, надо закрыть. Только сначала пусть пришлют сюда два вертолета: грузовой и пассажирский.
— Ясно. Кто тебе нужен на месте?
— Представители КБ и завода, группа оперативного расследования. Но — чем меньше людей, тем лучше, скажем, так: по два представителя и группа из трех-четырех, самых толковых.
— Уже сообщено. Буду через полтора часа. Бекасов, может быть, через два, он в Крыму. Но… для такого случая полагается еще санитарная команда: вытаскивать и опознавать трупы, все такое.
— Нет! Никаких таких команд, пока мы там. Предупреди всех о безоговорочном подчинении мне.
— Конечно. Теперь слушай: один представитель Бекасовского КБ, хоть и неофициальный, прибудет к тебе сейчас на вертолете. Это Петр Денисович Лемех, бывший летчик-испытатель, ныне списанный на землю. Облетывал «БК двадцать вторые», летал и на серийных.
— Отлично, спасибо.
— И еще. Поступила первая информация о БК-22. Была аналогичная катастрофа с его грузовым вариантом — год с месяцами назад, на юге Сибири. Тоже при наборе высоты сорвался, нагруженный. Там причину не узнали — но это уже намек, что она одна и может быть найдена. Так что настраивайтесь на это.
— А на что же еще нам настраиваться? — усмехнулся Багрий. — На реквием? Это успеется.
— Кто летит?
— Я и Возницын. Рындичевич займется Институтом нейрологии. На том конце провода помолчали. Я ждал с замиранием сердца, что ответит Глеб А.; в Славика он верит, конечно, больше, чем в меня.
— Смотри, тебе видней. («Уфф!..») Ну, все? Напутственных слов говорить не надо? Я все время здесь.
— Не надо. Дальнейшая связь — по рации. Багрий-Багреев кладет трубку, поварачивается к нам:
— Все слышали? Вот так, не было ни гроша, да вдруг алтын. Святослав Иванович, ваш план принимаю, хоть и не в восторге от него. Но время не терпит. Заброс короткий, справитесь сами. Постарайтесь там… — он движением пальцев выразил то, в чем Рындя должен расстараться, — быть тоньше, осмотрительней. Зацепку на минувший день имеете?
(«Зацепка» — это точка финиша в забросе: запомнившееся приятное событие, к которому тянет вернуться, пережить его еще раз).
— Имею.
— Какую, если не секрет?
— А пиво вчера в забегаловке возле дома пил — свежее, прохладное. И мужик один тараней поделился, пол-леща отломил, представляете?
Артура Викторовича даже передергивает. Рындичевич смотрит на него в упор и с затаенной усмешкой: вот, мол, такой я есть — с тем и возьмите.
— Эхе-хе!.. — вздыхает, поднимаясь из-за стола, шеф. — Поперечный мы, встречники, народ. Что ж, наши недостатки — продолжения наших достоинств.
Ладно, с вами все. А ты, друг мой Александр Романович (это я — и друг, и Романович), настраивай себя на далекий заброс. Может, на год, а то и дальше.
И он убегает комадовать техникам общий сбор, следить за погрузкой. Мы с Рындей остаемся одни. Мне немного неловко перед ним.
— Аджедан и анемс, — говорит он обратной речью, — тсодрог и асарк. («Смена и надежда, гордость и краса…»)
— Слушай, не я же решал!
— Еонишутеп олед ешан, — продолжает он перевертышами, — онченок.
(«Смена и надежда, гордость и краса…»)
— Слушай, не я же решал!
— Еонишутеп олед ешан, — продолжает он перевертышами, — онченок. («Наше дело петушиное, конечно».) Ичаду. («Удачи!»).
— Онмиазв. (Взаимно). — Я тоже перехожу на обратную речь.
— Ондиваз ежад, йе-йе. (Ей-ей, даже завидно).
— Онтсеч? Нечо ен ебес кат я. (Честно? Я так себе, не очень).
— Ясьшиварпс. Модаз мылог с еняьзебо бо йамуд ен, еонвалг.
Мы говорим перевертышами — и говорим чисто. Если записать фразы на пленку, а потом прокрутить обратно, никто ничего и не заподозрит. Ничего, впрочем, особенного в обратной речи и нет: по звучанию похожа на тюркскую, прилагательные оказываются за существительными, как во французской, а произношение не страшнее, чем в английской.