Здесь он был — врач, и Клара не застеснялась.
— Нормально, — обронил он. — А рефлексы?
По слякотному Невскому он проводил ее до остановки.
— Ну — и как я вам понравилась? — вызывающе спросила она. Она уже ненавидела себя за этот стриптиз, дура набитая, уродина кривоногая. И купальник идиотский, мерзкого фиолетового цвета. Интересно, какая у него жена. Красивая, конечно…
— Ничего, неплохо, — с энтузиазмом сказал Звягин и положил тяжелую руку ей на плечи.
— Что — неплохо? — зло и недоуменно уставилась она. — Хотите сказать, что вам было приятно смотреть на меня голую?
— От голых у меня за двадцать лет работы, милая, в глазах рябит, — сказал Звягин. — А хорошо то, что ты здорова и тебя можно раскармливать и тренировать. И сложена не так ужасно, как кажется.
— Ах?х — немного труда, и все исчезнет! Да?
— Нет. Много труда. Очень много. Ничего, потерпишь.
— А если не потерплю?
— Голову сверну, — промурлыкал он.
Она отвернулась: почувствовала, что сейчас заплачет, захотелось уткнуться в его серый реглан, и чтобы он обнял ее своими тяжелыми руками, и пусть свернул бы шею — но никому больше не дал бы тронуть.
— У меня никогда не было отца, — вдруг сказала она, поддавшись течению своих мыслей.
— Я знаю, — отозвался он и обнял ее именно так, как она только что мечтала.
И тут она заревела. Совсем нервы сдали.
«Как ужасно, как ужасно быть такой! Сначала в детстве не понимаешь, я любила драться с мальчишками, гордилась собой… А потом, лет в шесть, особенно в школе, уже чувствуешь: с тобой меньше играют, меньше зовут, как?то все радости тебе достаются во вторую очередь… Учительница ласкова, справедлива, и от этого несправедливость других еще больнее, а внутри уже поселилась неполноценность, горе второсортности, комплекс милостыни — что все хорошее, выпадающее тебе — это не от сердца дают, а по обязанности, подчеркивая справедливость, и уже кажется, что это не заслуженно, а из милости, и надо усиленно благодарить кого?то… Но в восемь лет это только смутные чувства, а потом начинаешь понимать, происходит страшное — когда другие хорошеют, превращаются в девушек, а ты… в классе появляется напряженность между девочками и мальчиками, и когда дразнят или даже бьют — в этом какой?то дополнительный смысл, стыдный и счастливый… А ты в стороне, сама вступишься за кого?нибудь — накостыляют тебе, а даже лупят совсем не так, как красивую, равнодушно и больно лупят — без интереса. И лето, и физкультура, все украдкой разглядывают и оценивают друг друга, сравнивают… красивые так беспечны, веселы, уверенны, — значительны, уже ходят на танцы; и начинаешь реветь ночами в подушку, и не жизнь раскрывается впереди, а черная истина… бьешь себя в ненависти по лицу, до одури смотришь в зеркало: чуть лучше? выправляется!!! вдруг нравишься себе: ничего, кое?чего стою, даже мила, — но обман смывается безнадежной тоской: мерзкий лягушонок, доска… Семнадцать лет, все веселятся, у кого?нибудь вечером с тобой тоже танцуют и шутят, так чудесно, да никто не проводит, не ходит с тобой. На праздник не позвали, делаешь вид, что и не знаешь о собирающейся компании, а внутри все дрожит, до самого конца надеешься — спохватятся, позвонят… и весь праздничный день сидишь у телефона: сейчас извинятся, пригласят… — нет.
Возьмет с собой красивая подруга — так ведь для удобства, из приличия, ты ей не соперница. И знаешь это — а все равно идешь, потому что жить хочется, радости, любви, вечно одна, а позвали мальчики — так это не тебя позвали, а чтоб ты ее с собой привела, красивую.
И посмотрит на тебя только такой же урод, как ты сама. И не потому, что нравишься, — на других, покрасивее, он смотреть боится, не надеется; а ты — что ж, ему под стать, два сапога пара, уж лучше с такой, чем ни с какой, с кем же тебе, мол, быть, как не с ним… и такая к нему ненависть и презрение, что ногой бы раздавила, как червяка…
Выходят замуж, белые платья, поздравляешь их, красивых, счастливых, целуешься, а внутри как маятник: то плачешь, так их любишь и счастья желаешь — будьте счастливы и за себя, и за всех неудачниц, — а то позавидуешь такой черной завистью — взглядом убила бы, и сердце болит, как бритвой пополам режут.
А иногда махнешь: гори все огнем, один раз живем, что ж за монашество, давай во все тяжкие, как сумеем — так повеселимся… да после самой противно. И смотришь волком, и ходишь каракатицей, ладно еще, что не я одна такая: соберемся вместе и проводим время как можем, здесь мы друзья?товарищи по судьбе и несчастью, и ничего, живем не хуже других: и одеваемся, и в театр ходим, и в отпуск ездим…
Я уже привыкла, смирилась: ну одинокая, ну мало ли таких… не инвалид — и то счастье. А тут вы… эти надежды… прикажете — я в огонь пойду, в прорубь брошусь!.. — прожить один год — год бы! красивой и молодой — ничего за это счастье отдать не жаль…»
Пять часов Звягин просидел на телефоне и через пятые руки снял комнату, не сходя с места. (Он вообще любил телефон — признавая в разговорах только кратчайший телеграфный стиль.)
— Для любого дела нужна база, — сказал он, обводя интерьер рукой и вручая Кларе ключ. — Платить за нее твоей зарплаты хватит. — И по?хозяйски раскинулся в единственном кресле.