А теперь самое главное. Ваша мать, Жихарева Ефросинья Ивановна, жива, живет в Ленинграде…»
Так связалась нить, которая привела к дверям шестнадцатой квартиры немолодого уже мужчину с чемоданом в одной руке и огромным букетом южных роз — в другой.
— Мне Жихареву Ефросинью Ивановну, — неестественно высоким напряженным голосом произнес он.
— Зачем еще? — подозрительно спросила Жихарева. — Ну, я это…
Он сделал глотательное движение горлом, попытался улыбнуться, бросил чемодан, сказал:
— Мама… — и заплакал.
Старуха побледнела, глаза ее сделались огромными и черными, невидимая молния прошла сквозь нее, она дрогнула и сжала зубы в крике, когда мужчина обнял ее, неловко роняя на серый кафельный пол красные розы.
Свет в окне на четвертом этаже, выходящем во двор, погас в эту ночь в половине шестого утра, когда зашумели по улицам первые автобусы.
А назавтра они сидели за уставленным снедью столом втроем с Зоей Ильиничной, и она все повторяла историю многомесячных поисков и раскладывала бесчисленные справки, заверенные всевозможнейшими подписями и пестреющие разнообразными печатями архивов.
Петр Степанович, постепенно привыкающий к своему имени?отчеству, закатил счастливой матери турне по магазинам, завалил нужной и ненужной всячиной, прогостил три дня (на столько его отпустили со стройки, где работал), а в воскресенье свел ее под руку к такси, ждущему внизу, побросал чемоданы в багажник, и они отбыли в аэропорт:
— Поедем, мама.
Поживешь у нас, увидишь внуков, с невесткой познакомишься… у нас уже тепло.
Старуха помолодела на десять лет, сияла и утирала слезы, не сводя глаз с сына — взрослого, самостоятельного, с семьей, уважаемого людьми, хорошо зарабатывающего. Что еще надо для счастья.
— Вот и все, — задумчиво сказал Звягин вечером. — Теперь ей есть ради кого жить. А кто счастлив сам — другим зла не желает.
— Почему ты им не сказал, что это ты его нашел? — задето спросила дочка, шествуя из ванной спать.
— Зачем? — пожал плечами Звягин. — Я это делал из интереса.
— Несправедливо. Деньги на поездки тратил… И где спасибо?
— А разве справедливо, когда у одних все хорошо, а у других — плохо? Считай, что мы просто отдали долг. И — брысь в кровать!
Наливая в термос сваренный кофе, чтоб утром не возиться второпях, жена тихо спросила:
— Ты уверен, что они никогда не узнают?
— Абсолютно… Теплова — единственная воспитательница из тех одиннадцати, живущая сейчас в Ленинграде. Она все поняла и согласилась сразу; она не скажет. Проверить все через столько лет уже невозможно: людей не осталось… Я подставил одну?единственную цифру в одной справке: дата прибытия в Вологду. И не станут никогда люди разуверять себя в том, во что им необходимо верить.
Он чувствовал моральную потребность оправдаться.
— Честное слово, я ведь это не для того, чтоб от нее избавиться, — сказал он. — Мы к ней уже, в общем, и привыкли. Жалко человека. Усыновляют же чужих детей. Если у сына есть мать, а у матери — сын, что ж здесь плохого, а. Пусть радуются, пока живы.
— Боишься, что тебя заподозрят в корысти? — улыбнулась жена.
Звягин налил себе молока, потянул через соломинку, хмыкнул:
— Город Николаев — интересно, в честь кого так назван?..
Недавно, споткнувшись о название города Мама, он увлекся топонимикой. Уволившийся в запас офицер еще долго ощущает некую пустоту: излишек свободного времени и сил. А этого Звягин не терпел — его натура требовала постоянной занятости.
Глава II
Что такое не везет и как с ним бороться
Не замечая духоты в автобусе, Звягин погрузился в «Историю античных войн»: Александр Македонский прорывал строй персов…
Сначала раздался треск рвущейся материи. Потом кто?то присвистнул. Ахнул ужасающийся женский голос. И лишь после этого дрожащий мужской фальцет пробормотал:
— О, мамочки мои!..
И чей?то непроизвольный хохот.
Ситуация была, что называется, трагикомическая: сошедшая девушка у дверей автобуса выдергивала разорванный до талии подол платья из?под ноги обмершего мужчины на верхней ступеньке площадки.
— Поднимите же ногу, идиот, — чуть не плача, воскликнула она, пунцовая от горя и стыда.
— А? Да, конечно, пожалуйста, — с растерянной готовностью отозвался он, выходя из столбняка, и поднял наконец ногу, неловко поклонившись. Поднимая ногу и одновременно кланяясь, он потерял равновесие и вывалился из автобуса прямо на свою жертву.
— Мммм, — простонала она, зажмурясь от ненависти и унижения, одной рукой придерживая раздуваемый подол ниже спины, а другой отпихивая съежившегося от страха человечка, лепечущего извинения.
— Я… я зашью, — бессмысленно утешал он. — Это ничего… закрепить булавкой… у вас есть? У вас прекрасная фигура, — уж вовсе неуместно добавил он.
Смех юнцов на остановке прозвучал ему согласием. Лицо девушки превратилось в маску разъяренной тигрицы. Человечек втянул голову в плечи и закрыл глаза, готовый к справедливой каре и полагаясь лишь на милость судьбы…
Когда он открыл их, на девушке белел медицинский халат, и она утиралась пуховкой, глядя в зеркальце, — а перед ним стоял сухощавый, резколицый человек и разглядывал его с холодным любопытством.
Лицо девушки превратилось в маску разъяренной тигрицы. Человечек втянул голову в плечи и закрыл глаза, готовый к справедливой каре и полагаясь лишь на милость судьбы…
Когда он открыл их, на девушке белел медицинский халат, и она утиралась пуховкой, глядя в зеркальце, — а перед ним стоял сухощавый, резколицый человек и разглядывал его с холодным любопытством.