— Нехорошо мы с тобой о прошлом разе расстались, боярин Лисьин, нехорошо, — плотно сжал губы Иоанн. — Своеволен ты больно, дерзок. Никого не слушаешь, все по-своему заворачиваешь. Ни приказов, ни старцев мудрых, ни князей старших понимать не желаешь. Однако же часто последний год я вспоминать тебя стал, боярин…
Поправлять царя Зверев не стал. Не хочет называть князем — ну и пусть. Начнешь возмущаться — так ведь, чего доброго, и вправду обратно боярином заделает.
— Ты тогда умчался, боярин Андрей, когда я на тебя гнев свой обрушил, — продолжал вспоминать Иоанн. — За то, что указа моего твердого ты не исполнил. И потому главного самого ты не услышал. Со ступеней дворца своего в Александровской слободе поклялся я людям о горестях их вперед своих думать. Поклялся, что отныне я судья их и защитник. Тут же на месте повелел постельничему, вот своему боярину Алексею Адашеву, принимать челобитные от бедных, сирот, от обиженных.
Худощавый, бледный, с тонкими бровями и горящим взглядом мужчина в монашеской одежде оторвал взгляд от свитка, кивнул.
Андрей с государем уже успел войти в горницу, и Зверев поразился тому, как много здесь свалено грамот, сложенных пополам листиков, цилиндрических туесков. Они лежали между сундуками, на полках, под скамьями, выпирали между створками шкафа. Видимо, поначалу корреспонденцию пытались складывать аккуратно, но очень быстро для наведения порядка перестало хватать места.
— Духовник еще мой помогать взялся, отец Сильвестр, — сказал царь. — Ему доверяю. Он по совести разрешить может моим именем. Алексею верю, вижу как к сердцу беды людские принимает. Ну и сам. Поклялся ведь справедливость каждому дать, рассудить все по чести, по совести. Стараюсь. Да не успеваю ничего, боярин, никак. Одно письмо прочесть успеешь — ан еще десять приносят. Один указ издашь — еще сто ответов дать уже потребно. Мыслил еще людей на помощь призвать, мудрых, честных: а где взять? Что ни извет открываешь — на воевод жалятся, что в суде их нет справедливости ни на един гран. Кто по знакомству судит, кто по злобе, кто за того, что подарки богатые принес, решение принимает. И как тут быть? Сидят в приказах Поместном, Разбойном, Разрядном дьяки старательные, воевод на места выбирают самых разумных и честных.
И как тут быть? Сидят в приказах Поместном, Разбойном, Разрядном дьяки старательные, воевод на места выбирают самых разумных и честных. А как на место те садятся — ну ровно подменяет их кто. Опасаюсь, себе помощников наберу — и с жалобами слезными то же случится, что и на погостах и весях. Не станет и в моем суде совести, справедливости. И что тогда люди скажут? Кому верить, на кого надеяться? Посему сам и читаю с друзьями ближними.
— Это верно, — признал Андрей, прогуливаясь по горнице, чуть не по пояс заполненной овеществленным человеческим плачем. — Хочешь что-то сделать хорошо, сделай это сам.
— Не успеваю сам. Дня не хватает, сна не хватает, сил не хватает, терпения. Чую часто, что гнев, а не сострадание к несчастным испытываю.
— Гнев — плохой советчик, — ожидая продолжения, кивнул Зверев. — Я бы, наверное, уже на второй день такой работы голову кому-нибудь бы отрубил. Скорее всего, почтальону.
— Посему тебя и вспоминал, боярин. Все гадал: а чтобы этот дерзкий и быстрый сделал? Как бы узел Гордиев разрубил, чтобы и справедливость была, и силы не все до капельки на нее тратились?
— Ты ищешь правды, государь, или жалости? — повернулся к Иоанну Андрей.
— Ты о чем молвишь, боярин? — склонил голову набок юный царь.
— Жалость в том, что труд потрачен огромный, государь, что безмерно в нем любви к людям, старания и самоотверженности. А правда в том, что все это ерунда, мусор, помойка, полный и никому не нужный хлам. — Зверев подобрал несколько свитков и небрежно подбросил вверх.
— Да как у тебя язык повернулся, боярин?! — моментально вскипел Иоанн. — Это же слезы, это чаяния людские, это надежда их последняя на справедливость царскую.
— Ну и что? — пожал плечами князь Сакульский. — Дело правителя не в том, чтобы в каждую дырку с затычкой влезать и каждый чих платочком вытирать. Дело твое, государь, — сделать так, чтобы дырок таких не было, а коли и случатся, так чтобы сами они, без твоего участия, быстро слугами честными затыкались.
— Где их взять, честных? Об том ведь и речь!
— Сами, государь. Пусть сами находятся. Ты говоришь, люди жалуются на несправедливость суда воеводского? Так ты прикажи, чтобы они из своей среды выбрали двух представителей, в честности которых уверены. По одному от людей служивых и людей черных. Пусть на суде они вместе с воеводами дело разбираемое слушают. И чтобы ни один вердикт не считался законным, коли выборные от людей его не подтвердят, не согласятся с его справедливостью. Сделай так — и суда по злобе или корысти воевода уже не сотворит. А сотворит — выборные его не подтвердят. А подтвердят — либо справедливо решение получается, либо выборные таковы, что сами… Но тут ты, государь, уж ни при чем. Тут сама община виновата, что таких людей к воеводе приставила. К ним жалобщику идти, кланяться надобно. И половины этих бумажек, — обвел пальцем сундуки Зверев, — уже не появится. А вера людей в справедливость вырастет. Потому как на самых честных из их среды эта справедливость держаться будет. А еще лучше не только выборных для суда, но и самого воеводу пусть люди выбирают. Вот тогда они точно самого толкового и честного выберут, и давай жулик посторонний подарки подьячим, не давай — именно честный на воеводство сядет. А ошибутся — значит, дураки. Тут на царя кивать нечего, самим искать и сажать себе честного нужно. Глядишь, и вторая половина грамот тоже пропадет за ненадобностью.