Туман в Сан Антонио
Перевод Т. Озерской
Аптекарь впился острым взглядом в бледное лицо, полузакрытое поднятым
воротником пальто.
— Не хочется мне отпускать вам, — говорит он с сомнением. — Вы уже
взяли двенадцать таблеток морфия час назад.
— Вы уже
взяли двенадцать таблеток морфия час назад.
Покупатель смущенно улыбается.
— Все ваши кривые улицы. Я не собирался беспокоить вас вторично, да,
верно, сбился с пути. Прошу прощенья.
Подтянув повыше воротник пальто, он медленно направляется к выходу.
Останавливается на углу, под электрическим фонарем, рассеянно вертит в руках
маленькие картонные коробочки.
— Тридцать шесть, — бормочет он про себя. — Хватит за глаза.
Все дело в том, что серый туман завладел в эту ночь городом и холодный
страх схватил за горло его гостей. Три тысячи больных, если верить
статистике, проводили эту зиму в Сан-Антонио. Они съехались сюда со всех
концов страны, прослышав, что узкие, петлявшие по обеим сторонам реки улички
избрал своим местопребыванием великий бог Озон.
Самый чистый воздух, сэр! Чище нет на земле! Ну да, речка вьется через
весь город, но это не значит, что у нас есть малярия, о нет, сэр!
Многократные пробы, проводившиеся как местными, так и столичными экспертами,
показали, что наш воздух не содержит в себе ничего вредоносного — ничего,
кроме озона, чистого озона, сэр!
Опыты с лакмусовыми бумажками на всем протяжении реки выявили…
Впрочем, вы прочтете это в наших проспектах. А не то любой из местных
жителей перескажет их вам слово в слово.
Мы достигли чудес в смысле климата, но погода не в нашей власти. И
Сан-Антонио снимает с себя ответственность за этот холодный серый туман,
который целует в губы три тысячи жертв и распинает их на кресте. В такую
ночь свирепеют прожорливые туберкулезные бациллы, которых держала в узде
надежда. Бледные цепкие пальцы тумана задушили в эту ночь не одного
обреченного. Не один служитель бога Озона сдался в эту ночь врагу и
повернулся на постели лицом к стене в той холодной тупой апатии, которая так
пугает окружающих. И не одна душа отлетела прочь вместе с хлынувшей из горла
алой струйкой крови, оставив позади мертвые тела — холодные и белые, как
самый туман. А некоторые увидели в этом атмосферном посланце призрак
великого, немыслимого соблазна; он нашептал им, как нелепо вдыхать воздух в
легкие только затем, чтобы выдохнуть его обратно, и они обрели покой с
помощью того, что подвернулось под руку, — пистолета, газа или
благодетельной соляной кислоты.
Покупатель морфия долго бредет в тумане и, наконец останавливается на
одном из десятка чугунных мостов в центре города, перекинутых через
маленькую капризную речонку. Задыхаясь, он прислоняется к перилам, ибо туман
сгустился здесь, он притаился, как тать, и готов задушить любого из Трех
Тысяч, который пройдет этим путем. Надсадный чахоточный кашель рождает
насмешливое эхо в железных тросах моста, и они звенят, словно издеваясь:
«Кликети-кляк! Чуточку холодно, чуточку сыро! Но только не от реки,
сэр! Лакмусовые бумажки на всем протяжении, и ничего, кроме озона.
Клякети-кляк!»
Справившись с кашлем, приезжий из Мемфиса замечает шагах в десяти от
себя какую- то фигуру в пальто; незнакомец привалился к перилам моста и тоже
старается отдышаться после очередного приступа кашля. Три Тысячи — это
своего рода братство, они обходятся без обычных формальностей при
знакомстве. Кашель заменяет им визитную карточку, кровохарканье —
рекомендательное письмо. Приезжий из Мемфиса, оправившись первым, первым и
вступает в разговор.
— Гудол. Мемфис. Туберкулез легких. Кажется, последняя стадия.
Три Тысячи скупы на слова. Слово — это дыхание, а его надо беречь для
того, чтобы выписывать чеки докторам.
— Хэрд, — хрипит другой. — Хэрд. Из Толедо. Огайо. Катаральный бронхит.
Тоже скоро крышка… врач сказал. Дает мне четыре недели, если буду
беречься. Ты уже получил увольнительную на тот свет?
— Мой доктор, — с оттенком хвастовства говорит Гудол из Мемфиса, —
обещает мне еще три месяца.
— А, черт с ней… с разницей! — ворчит толедец, заполняя промежутки
между словами хрипом и свистом. — Что такое месяц? Я вот свой срок…
скощу… до одной недели… и подохну в какой-нибудь трясучке — на четырех
колесах… чтоб не трястись на постели. В кабаках, гляди, вой подымут, когда
я отправлюсь к праотцам. Я кабаки-то, можно сказать, облагодетельствовал с
тех пор, как взял этот аллюр. Слышь, Гудол из Мемфиса… если твой доктор
отмерил тебе такую малость… ты бы… вот, как я… кутнул во всю мочь… и
отправился бы ко всем чертям легко и без проволочки.
— Кутнуть? — повторяет Гудол из Мемфиса, видимо, осваивая эту новую для
него идею. — Я никогда не пробовал. У меня была другая мысль, но…
— Пойдем выпьем, — предлагает толедец. — Я уже вторые сутки
накачиваюсь… да чертово зелье что-то перестало забирать… не то, что
прежде. Гудол из Мемфиса, у тебя какое дыхание?
— Двадцать четыре.
— А температура?
— Сто четыре.
— Ну, ты в два счета окочуришься. А меня… меньше чем в неделю не
свернет. Надерись, друг Гудол… загуляй так, чтоб чертям тошно стало… тут
тебя и прихлопнет… без лишних издержек и хлопот. Эх, будь я проклят, ну и
курорт же… курам на смех! Туман с озера Эри заблудился бы в этом тумане
через две с половиной минуты.
— Вы сказали что-то насчет выпивки, — напоминает Гудол.
И вот они уже сидят у сверкающей стойки бара и дают отдых ногам за счет
локтей. Бармен, белобрысый, тучный, вылощенный, наливает им виски, отмечая
про себя, что эти двое — из числа Трех Тысяч. Один клиент — хорошо одетый
мужчина средних лет, с изборожденным морщинами исхудалым лицом. Другой —
совсем еще мальчик; огромные глаза над поднятым воротником пальто. Ловко
маскируя скуку, порождаемую бесчисленными повторениями одного и того же,
виночерпий за стойкой заводит санитарную сагу Сан-Антонио:
— Сыроватый вечер, джентльмены.