В сердце возникла пустота и снова вызвала чувство, которое он испытал, когда ехал в машине на станцию Токио. Выезжая из дома, Хонда сказал шоферу, чтобы тот в районе Нисиканды въехал на скоростную автостраду. Машина со скоростью восемьдесят километров в час бежала по влажной дороге, вдоль которой зубцами тянулись новые здания финансовых компаний. Каждое здание — прочное, основательное, даже грозное, раскинув огромные крылья из стекла и металла, будто набрасывалось на следующее. Хонда тогда испытал мстительную радость при мысли о том, что когда он умрет, все эти здания исчезнут, и теперь он вспомнил это ощущение.
Каждое здание — прочное, основательное, даже грозное, раскинув огромные крылья из стекла и металла, будто набрасывалось на следующее. Хонда тогда испытал мстительную радость при мысли о том, что когда он умрет, все эти здания исчезнут, и теперь он вспомнил это ощущение. Нет способа уничтожить этот мир, вернуть его в небытие. А вот когда он умрет, именно это и произойдет. Даже забытый обществом старик наделен силой разрушения — у него есть смерть. Хонда совсем не боялся пяти ее признаков.
9
Хонда взялся сопровождать Кэйко в Михо, в тот сосновый лес, который он сам совсем недавно посетил, не без задней мысли. Собираясь показать ей, как вульгарно выглядит некогда живописная, а теперь полностью заброшенная местность, он хотел разрушить иллюзии, в которых она самодовольно пребывала.
Несмотря на будний день и дождь, просторная автомобильная стоянка у соснового бора в Михо была забита машинами, запылившиеся целлофановые упаковки в сувенирных ларьках, казалось, отражали серое небо. Но это ничуть не испортило настроения Кэйко.
— Какой прекрасный вид! Просто изумительное место. Воздух чудно пахнет. Это оттого, что близко море.
На самом деле в воздухе сильно ощущалось присутствие выхлопных газов, а сосны выглядели чахлыми. Хонда, который недавно убедился в этом, был уверен, что Кэйко видит все именно так, как она об этом говорит.
В Бенаресе священное было до отвращения грязным. Священны были сами нечистоты. Индия была именно в этом.
Но в Японии святость, красота, предания, поэзия — все это были вещи, которых невозможно было касаться благочестиво, имея при этом грязные руки. Люди, замышлявшие втоптать все это в грязь и в конце концов задушить, и те делали это без всякого благочестия, но тщательно вымытыми с мылом, чистыми руками.
И в сосновом лесу Михо, в этом воспетом в стихах полупризрачном небе, согласно людскому воображению, должны были бесконечно, словно акробаты в цирке, кувыркаться ангелы. Хмурое небо заполняли невидимые фигуры, которые они выписывали своим танцем, все было в переплетении серебристых проводов линий электропередачи. Но люди, наверное, могли представить себе только умирающего ангела.
Было где-то за три часа. И столб с надписью «Природный парк в Нихондайре, сосновый лес Михо», и ощетинившиеся грубыми чешуйками стволы сосен — все было в пятнах зеленого мха. Хонда и Кэйко поднялись по пологой каменной лестнице, и тут им открылся гордо вознесшийся сосновый лес, который зигзагом вдоль и поперек разрывал небо, за цветами, свечами украшавшими каждую ветку даже умирающих сосен, раскинулось тусклого цвета море.
— Смотри, море видно! — радостно воскликнула Кэйко. С такой же интонацией, наверное, хвалят дачу у моря, куда тебя пригласили в гости: Хонда не верил, что счастье можно испытать от преувеличений. Но сейчас они, по крайней мере, не были в этом одиноки.
Перед двумя павильончиками, заполненными сувенирами и красными этикетками кока-колы, стояла большая картина для памятных фотографий, где были прорезаны отверстия для лиц. Встав за картиной и вставив лицо в отверстие, можно было сфотографироваться на память. Выцветшая картина, исполненная грубыми мазками, изображала стоявших на фоне сосны Дзиротё из Симидзу[6] и его спутницу Отё. Дзиротё держал под мышкой большую плетенную из соломы шляпу, на которой было написано его имя, откинутая пола одежды прикрывала короткий меч, у Отё с волосами, собранными в узел на затылке, вид путешественницы — руки с тыльной стороны закрыты подобием перчаток, на ногах обмотки, она в желтом полосатом кимоно с черным атласным поясом, рука в бледно-желтой перчатке держит посох.
Хонда тянул Кэйко к раскинувшемуся перед глазами сосновому бору, но увлеченная картиной Кэйко не двинулась с места. Она слышала это имя — Дзиротё из Симидзу, но подробностей не знала, и когда Хонда рассказал ей его историю, этот персонаж ее просто пленил.
Кэйко, в которой картина, привлекающая своей примитивностью, будила далекие, не испытанные в прожитой ею жизни влечения, была поражена поэзией жалкой, грубой страсти, ее душу тронула свежесть этого чувства. Хорошей чертой Кэйко было то, что она ни о чем не судила предвзято. Ведь вещи, которых ей не приходилось самой видеть или слышать, относились к «японским».
— Перестань. Это неприлично, — сердясь, укорял ее Хонда: Кэйко захотела сфотографироваться с этой картиной.
— Ты полагаешь, что еще есть что-то, что нам не прилично делать? — Кэйко стояла, расставив ноги в брюках под змеиную кожу, в позе, типичной для европейской матери, когда она ругает ребенка — уперев руки в бока и гневно поводя глазами. Ей казалось, что оскорбили ее поэтические чувства.