Они вышли на большую площадь Грассмаркет, где находился Замок, вообще-то его было видно отовсюду: он возвышался в широком проеме между домами, где раньше жила знать. Здесь Сэнди впервые испытала чувство, какое охватывает человека, попадающего в чужую страну: непривычные запахи и краски, незнакомые нищие. На холодной как лед мостовой сидел какой-то человек — просто сидел. Толпа мальчишек — некоторые из них босиком — играла в войну, и они прокричали что-то вслед лиловому выводку мисс Броди.
Толпа мальчишек — некоторые из них босиком — играла в войну, и они прокричали что-то вслед лиловому выводку мисс Броди. Девочки не слыхали раньше подобных выражений, но справедливо догадались, что они неприличны. Дети и женщины в платках выходили из темных закоулков и снова скрывались в них. Сэнди обнаружила, что от изумления взяла Мэри за руку. Все остальные девочки тоже держались за руки, а мисс Броди говорила об истории. Они шли дальше по Хай-стрит.
— Джон Нокс, — говорила тем временем мисс Броди, — был озлобленным человеком. Он никогда не чувствовал себя непринужденно в обществе веселой французской королевы. Мы, эдинбуржцы, многим обязаны французам. Мы — европейцы.
Вокруг стояла неимоверная вонь. Впереди на Хай-стрит посреди дороги собралась толпа.
— Проходите мимо спокойно, — сказала мисс Броди.
Толпа окружила кольцом мужчину и женщину. Они кричали друг на друга, и мужчина дважды ударил женщину по голове. Какая-то другая женщина, очень маленькая, с короткими черными волосами и красным лицом с большим ртом, подошла к мужчине и, взяв его за руку, сказала:
— Я буду твоим мужем.
Всю жизнь потом Сэнди часто вспоминала этот эпизод и терялась в догадках, потому что была совершенно уверена, что маленькая женщина сказала именно «я буду твоим мужем», а не «я буду твоей женой», но объяснения она так и не нашла.
И много раз в своей жизни Сэнди, разговаривая с людьми, чье детство прошло в Эдинбурге, с удивлением сознавала, что существуют другие Эдинбурги, совсем не похожие на ее Эдинбург и связанные с ним только общими названиями районов, улиц и памятников. Точно так же существовали и другие тридцатые годы. Поэтому, когда Сэнди было уже под сорок и ей наконец разрешили принимать многочисленных визитеров — такой поток гостей противоречил монастырскому уставу, но для Сэнди благодаря ее трактату было сделано особое исключение — и когда очередной посетитель сказал: «Я учился в школе в Эдинбурге, вероятно, тогда же, когда и вы, сестра Елена», Сэнди, к тому времени уже несколько лет звавшаяся в монастыре Преображения сестрой Еленой, ухватившись по обыкновению за прутья решетки и вглядываясь в него маленькими тусклыми глазками, попросила рассказать про его школьные годы, про школу, в которой он учился, и про Эдинбург, каким он его знал. И опять выяснилось, что его Эдинбург не похож на Эдинбург Сэнди. Он учился в школе-интернате, холодном и сером здании. Его учили надменные англичане или «почти англичане», как сказал этот посетитель, получившие образование в третьеразрядных колледжах. Сэнди не помнила, чтобы ее когда-нибудь интересовало, где получили образование ее учителя, а школа всегда представлялась ей залитой солнцем, а зимой — мягким перламутровым светом. «Но Эдинбург, — продолжал посетитель, — был красивым городом, красивее, чем сейчас. Конечно, трущобы теперь расчистили. Я больше всего любил Старый город. Нам очень нравилось рыскать по Грассмаркету. А что касается архитектуры, то в Европе нет города красивее».
— Нас однажды водили на прогулку через Кэнонгейт, — сказала ему Сэнди, — но меня напугала нищета.
— Что поделать, тридцатые годы. Скажите, сестра Елена, что, по-вашему, оказало на вас самое сильное влияние в тридцатые годы? Я имею в виду, когда вам было лет четырнадцать-пятнадцать. Вы читали Одена и Элиота?
— Нет, — ответила Сэнди.
— Мы, мальчики, были, конечно, помешаны на Одене и других поэтах его круга. Мы мечтали убежать в Испанию, сражаться на войне. На стороне республиканцев, разумеется. А в вашей школе, во время гражданской войны в Испании все тоже разделились на два лагеря?
— Не совсем так, — сказала Сэнди. — У нас все было иначе.
— Вы тогда, конечно, еще не были католичкой?
— Нет.
— Влияние, которое оказывают на нас в юности, очень важно, — заметил посетитель.
— О да, — сказала Сэнди, — даже если это влияние вызывает протест.
— Что же на вас больше всего повлияло тогда, сестра Елена? Политика, личная жизнь? А может, это был кальвинизм?
— Нет, — ответила Сэнди. — Это была некая мисс Броди в расцвете лет.
Она вцепилась в чугунные прутья, как будто ей хотелось вырваться из зарешеченной темной комнаты. Сэнди не отличалась сдержанностью, присущей другим монахиням, которые принимали своих редких посетителей, сидя в глубине темных келий со сложенными на коленях руками. Сэнди всегда наклонялась вперед и, судорожно вцепившись в прутья решетки, вглядывалась в лица собеседников, а другие монахини, наблюдая это, говорили, что сестре Елене приходится нести тяжкое бремя с тех пор, как вышла ее книга о психологии, имевшая такой неожиданный и шумный успех. Но для Сэнди было сделано особое исключение, и, вцепившись в решетку, она беседовала с избранными посетителями: психологами, людьми, задумавшими принять католичество, дамами из великосветских журналов, учеными. Все они расспрашивали Сэнди про ее необычный трактат о природе нравственного восприятия, названный «Преображение банального».